Читаем без скачивания Тропы Алтая - Сергей Залыгин

Нынешним летом Онежка неизменно разделяла с природой ее настроение. Просыпаясь, выглядывала из палатки, вдыхала росный воздух и в самой себе тотчас открывала что-то такое же: такое ощущение, такие чувства, которыми, казалось ей, было наполнено утро.

Позже, днем, когда Онежка работала в лесу, готовила пищу на костре, она это свое настроение ничем не выдавала, всегда, в любую погоду — и в самую яркую, и в туманную — бывала одинаково спокойной и деловитой. У нее был тайный сговор со всем окружающим ее горным миром, союз, о котором она ни на минуту не забывала, хранила его и даже как-то тихо сама перед собой гордилась им, и слушала его, и каждый день вновь и вновь по-разному звучали для нее слова «истод, адонис, эдельвейс».

Так было с первого дня путешествия, и так не было сегодня. Сегодня впервые она не разделила с природой ее утренней судьбы, ее ожидания, царившего нынче замешательства, какой-то нежной и ласковой неуверенности.

Все она заметила нынче, все ясно увидела вокруг себя, все поняла и ничему не поддалась.

Она вдруг отказала в каждодневном и безоговорочном союзе всему окружающему, хотя ни одним словом, ни одним едва уловимым чувством этот союз ни в чем не смогла бы упрекнуть.

Нынче она должна была не только все видеть, все слышать, но еще и постигнуть: «А я сама до каких же пор — я?!»

«Жива?» — спросил ее Лопарев на Семинском хребте. Какой раз она об этом вспоминала! И все потому, что тогда это было самое значительное слово для нее, самое необходимое: ей нужно было убедиться, что она действительно жива, и Лопарев ее в этом убедил.

Она тогда еще не ждала такого слова, еще не знала о его существовании и только позже подумала: «Значит, есть такие слова, которые могут выразить тебя всю и приходят тогда, когда они больше всего на свете нужны тебе? Значит, люди устроены таким образом, что они могут угадать то, что для тебя самое важное?» Она радовалась.

Но вот настала пора услышать что-то новое и еще более важное, чем прежде. В тот раз она услыхала, что она жива. Так ведь мало ли что жива, мало ли кто и что живет на свете! А дальше? «А до каких пор я — это я?»

Никто и ничего не говорил ей об этом. Никто.

Но она уже не верила, что так может продолжаться, ждала день ото дня все сильнее, не обижалась, что все считают ее совсем девчушкой, подростком, которому ничего не надо от людей. Ничего не надо, кроме разве похвалы тощего шофера Владимирогорского: «Критикнем суп? Ничего себе суп — с положительной оценкой!» Она ждала, а тем временем во что-то целое, во что-то огромное складывалось все, что она видела и слышала в мире, с которым у нее был союз. К чему-то она приближалась и никак не могла разглядеть к чему. Еще одного шага не хватало. Одного-единственного слова, одного ощущения, одной какой-то мысли. Придет одно слово, и заслышится целая песня. Придет оно, и в тот же миг возникнет неведомое до сих пор осязание всего, к чему до сих пор она прикасалась только взглядом и слухом, и станет ясным, для чего она жива, до каких пор она — это она.

И тут появилось вдруг странное сравнение: она сравнила Лопарева со всем остальным, что Лопаревым не было.

Очень странным это было вначале, а потом стало казаться, будто одного какого-то слова не хватало ей во всем окружающем ее мире и тоже одного — в Лопареве, чтобы его понять. Может быть, даже и в том и в другом не хватало одного и того же? Одного и того же слова?

Вершинина-старшего и Р’язанцева она узнавала каждый день все больше и больше, узнавала по частям — они какие-то дробные были, и каждую их часть можно было узнавать отдельно от других.

Лопарева можно было либо не знать совсем, каждый день видеть его словно в первый раз, либо узнать всего, в одно мгновение и до конца. И еще: когда Онежка видела Лопарева, ей казалось, будто его нельзя узнать, только думая о нем, для этого нужно было что-то сделать. Как-то поступить, что-то совершить.

Может быть, потому, что Лопарев сам говорил мало, а все делал, делал, делал. Возвращался из леса и даже в темноте не унимался: точил топоры и пилы, топорища остругивал, приносил ветви лиственницы, считал на них шишки.

Ей казалось, Лопарев очень хорошо знал, зачем спросил ее: «Жива?»

Она оглянулась тогда по сторонам, вздохнула всей грудью после пережитого страха, поглядела на него: «Жива!» И как будто родилась заново. А теперь пора еще раз родиться и продолжить разговор.

«…………………………..?» — спросил бы он.

«…………………………..!» — ответила бы она.

И все на свете — и сам Лопарев, и все то, что Лопаревым не было, — все приобрело бы сразу новый смысл.

Онежка знала, что мог бы сказать Лопарев какой-нибудь девушке и что какая-нибудь девушка могла бы ему ответить.

Какая-нибудь… Высокая, стройная, которой ничего не надо искать и ждать. Не надо задумываться.

Онежка же Коренькова должна была сказать по-другому. Небольшая, некрасивая, только недавно повзрослевшая, она должна была сказать Лопареву что-то в тысячу раз большее, что-то обо всем на свете, что-то обо всей жизни.

Онежка ждала, когда к завтраку соберется отряд. Когда Лопарев придет.

Пришла Рита, за нею Реутский. Дорогой Реутский затеял, должно быть, серьезный разговор, а Рита смеялась над ним и называла Доктором медицины. Реутскому всегда хотелось перед кем-нибудь высказаться и никогда не удавалось, но сегодня он был особенно расстроен своей неудачей. Очень расстроен. Правда, никто этого не заметил, разве только Рита, по и она делала вид, будто тоже не замечает.

Пришел Андрюша. Повесил на палаточные колья гербарные папки, вынул из-за пояса нож, поглядел, не затупилось ли лезвие, и тут же взглянул на отца, а потом па Рязанцева. Догадался, что снова был спор и снова отец не одержал победы.

Спросил у Онежки глазами: «Было дело?»

Она подтвердила: «Было, было!»

Часу в двенадцатом сели завтракать. Утром, чтобы не тратить времени, каждый обходился сухим пайком, а теперь был настоящий завтрак, он же обед.

Онежка все ждала, что кто-нибудь спросит: «А где же Лопарев? Почему нет Михмиха?» Но прежде шофер Владимирогорский, который в эти дни был в отряде, отхлебнул две-три ложки, посмотрел на солнце и сказал:

— Ничего себе суп. Положительная оценка.

И только спустя еще несколько минут Вершинин-старший заметил:

— Опять Михаил Михайлович опаздывает?

Ему ответил Вершинин-младший:

— Он впереди меня шел и около какого-то пня остановился.

Поели уже, отдохнули с полчаса и стали снова собираться в лес, когда наконец появился Лопарев — притащил огромный ворох ветвей и новые рогульки для костра: старые уже перегорели. Руки были у него в смоле. Он бросил ветви на землю и стал очищать руки о голенища сапог, а потом набрал горсть золы около костра и пошел на ручей отмывать с рук смолу.

Онежка ждала, когда он вернется и попросит «заправки». Михмих ни завтрак, ни обед, ни ужин иначе не называл, как «утренняя заправка», «обеденная заправка» и «заправка на сон грядущий». Вершинин-старший спросил его:

— Что это вы запоздали, Михаил Михайлович? Мы уже второй раз собираемся на делянки!

— Напрасно! — сказал Михмих, не оглядываясь. — Погода вот-вот испортится, лучше было с утра поработать.

Все поглядели в небо. Верно: утренняя синева в горах обернулась теперь каким-то редким и сизым туманом, но туман этот на глазах становился все более бесцветным, серым, самым обыкновенным моросящим дождиком. Вот к чему привело то неопределенное ожидание, которым было наполнено утро с самой зари! Все уже поели, отошли от костра, и Онежке тоже было неудобно торчать около Лопарева. Она налила ему супа, отрезала большой ломоть хлеба, соль подвинула и горчицу — горчицей Лопарев любил намазать хлеб — и пошла мыть посуду.

Лопарев заправился в какие-нибудь несколько минут и сразу подтянул к себе ветви лиственницы, которые он принес из леса. Стал обрывать и раскладывать по ящичкам шишки.

Онежка присмотрелась — он вел счет нынешним, прошлогодним и позапрошлогодним шишкам и, кроме того, отдельно красношишечной и зеленошишечной формам.

В последнее время Лопарев искал между этими формами различия, хотя Вершинин-старший и говорил, что различий абсолютно никаких нет: ни в биологии, ни в морфологии — ни в чем. Многие ученые их искали, но никто ничего не нашел.

Но Лопарев все равно искал. Втихомолку. Для себя. Может быть, он и не ставил такой задачи — обязательно различия найти, и только сам, своими глазами, хотел убедиться в том, что их нет.

А может быть, он различия, несмотря ни на что, находил. По каким-то словам Лопарева, по его обрывистым замечаниям Онежка догадывалась, что он ищет не зря: у него получалось, будто бы одна форма лиственницы сибирской обладает более толстой корой и поднимается выше в горы, чем другая, что одна плодоносит больше, а другая — меньше.

Онежка посмотрела на Лопарева. А вдруг он поделится с нею своими догадками?