Читаем без скачивания Избранное - Юрий Скоп

Ледокол сбросил на пол избы ватник и опять исчез за дверью. Вернулся он не один, а с зайцем на проволочной петле. Беляк кинулся было под койку, но Пашка поднял его на проволоке, заяц засучил ногами и вдруг закричал пронзительно, захлебываясь детским криком. Пашка наподдал ему сапогом. Косой заверещал еще сильнее, идя по нервам печальным, смертным звуком.

— Отпусти животное, — привстал Голован.

— Тоже защитник нашелся, — оскалился Пашка. — Я вот его счас, может, живым варить стану. И не лезь, потому как мой.

— Заткнись, — тихо сказал Семен.

А Лебедь, положив карты, подошел к Ледоколу и хотел было вырвать у него проволоку.

— Отыди! — заорал Ледокол и пнул Лебедя в пах. Тот скрючился.

— Ты чего это! — взорвался Семен. — Постой-ка, Голован… Я сам. Отпусти зайца… Ну, до трех считаю… Раз! Два!..

При счете три Пашка выдернул левой рукой из ножен финку. В избе остолбенели. Только невнятно замычал что-то Глухарь, но тут же смолк.

Плясали по стенам тени, «Соната» играла какую-то музыку и потрескивала. Семен шагнул к Пашке, набычив шею. Пашка пригнулся, выставив нож и все еще не отпуская зайца.

— Отпусти! — зашипел Семен и еще раз шагнул к Ледоколу.

Все напряженно смотрели, ничего не понимая, что происходит с Пашкой, а тот вдруг разом оторвался от пола и полетел к Семену, повис на его шее. Руку с ножом Семен перехватил железно, и она, хрустнув, выпустила нож. Семен постоял, как бы подумав, что сделать дальше, потом резко мотнул всем корпусом, и потерявший всякий вес Ледокол грохнулся головой о стенку.

— Я же говорил, что у меня здоровье слабое, — сказал, тяжело дыша, Семен и вернулся к столу, к игрокам.

Пашка лежал мешком и не шевелился…

— Вот и отдыхай, Сема, — сказал Голован. — Он отойдет…

А заяц перевальчато выкатился из-под койки, зазвенев проволокой, подскакал к окну и смешно забарабанил по мерзлому подоконнику передними лапами.

Это разрядило атмосферу, и робко вспыхнул смех. Только Лебедь все еще корчился на кровати, закусив нижнюю губу и болезненно сломав усики.

— Эт-то я вам не забуду…

В голосе его услышались такие нотки, что даже равнодушный ко всему Кретов резко повернул к Лебедю голову и пригляделся.

Пашка очнулся, сел и неожиданно обратился к Кулику:

— Дай закурить.

Ночью, когда уже загасили лампу и керосиновый чад рассосался по темным углам и «буржуйка», остывая, закоробилась железом, в который раз за эту зиму заплакало озеро. Кому не приходилось слышать такое, тому, наверное, и не рассказать, как плачет в ночи, под павлиньим в звездах небом, замерзающая вода.

В лунном, зеленью отдающем свете где-то за полночь в ровное, скребущее расстроенными скрипками метельное дыхание ветра начинают втискиваться звуки, ни на что не похожие, перепадные сначала, а после вытягивающиеся в бесконечную, с немыслимым диапазоном линию. Вот как бы разбил кто-то хрусталь, прозвенело коротко и оторвалось, но звук не пропал совсем, а перерос свою смерть, стал карабкаться из какой-то глубины, загудел надрывно, напоминая далекий зуд мотора на крутянке, после, приближаясь, переходя постепенно на басовые, но все еще чуть нежные виолончельные струны, начал разрастаться, потек, перерезая темноту, в холодную высь, набирая прозрачность и чистоту, и наконец, обрушился над миром густущей кантиленой, забился и перешел на вопль. Может быть, так кричат гураны, чуя волнующую близость самки, или изюбр, выражая восторг своей перекопившейся силой, взывает ко всем и любуется собой, только немыслимо спокойно спать при этом, мороз трогает кожу, и внутри является печаль, тревожная и непонятная.

А в сущности, все просто и вполне объяснимо: лед на озере, еще не заматеревший до конца, лопается на острых скальных уступах, и трещина бежит сквозь ночь, плача, рыдая, смеясь…

Одинокость и неизбежность чего-то чувствует тогда человек, потому как и таинственности в звуках много, и горная высота прозрачно напоминает о близости к небесам.

Семен краем глаза увидел, как наложил на себя крест Богомол, а звук еще долго растрачивал эхо, гоняя его по темным гольцам, по зеленому лунному свету, топя и сминая его в сугробах и нежилых, тусклых распадках.

Семен закурил, и многие сделали то же самое. Заплясали над койками розовые точки.

— Аж на брюхе иней… — сказал Кулик.

— Прямь так ревмя ревет, што жена… — сказал Всем Дали Сапоги.

— Демон… — уж и совсем непонятно сказал Лебедь.

— Мы же высоко, а там, может, и… — не договорил Котелок.

— …бог есть? — тепло спросил Семен.

— Не знаю…

— Да… — протянул Гуржап,-в горах грешить грешно. Там все слыхать…

Промычал Глухарь. Все повернулись к нему. Он приложил к губам трубу, и — все почти враз узнали — труба стала воспроизводить плач озера.

Глухарь играл, а от глаз у него — к светлому мундштуку — побежала слезина… еще одна…

Рассвет родился серый и мглистый. Медленно тек он вдоль гор, в косо струящемся снеге. Все вокруг было тускло и неприютно, а сами гольцы, ампутированные сверху пенистой непроглядью, вздымались над долиной мрачными стенами.

Нехотя мочили бороды над заплеванным, ржавым ведром, в котором коробом стоял окурочный слой, утирались и присаживались к столу закусывать. Не развеселил даже заяц, сунувшийся было на порог, когда кто-то выходил на двор и впустил в жилуху клубящийся пар холода. Пашка Ледокол, стукнув кружкой, поскреб в голове и, мутно глянув на чистенького, бритого Лебедя, спросил:

— Отпусти папирос, а?

Лебедь склонил книзу глаза, пропустил Пашкины слова мимо и обратился к Головану:

— Сегодня рвать будете?

— Ага, — откликнулся Голован набитым ртом, проглотал и зыркнул на Богомола. — А ты иди лестницу делай. Возьми на чердаке доски. Да без халтуры… попрочней…

Богомол прислушался к совету, вздохнул и подул в кружку.

Веточка и Домовой наперебой начали:

— И нам сегодня надо взорвать…

— А зашпурились хорошо?

— Вроде…

— То-то, вроде, — поддразнил Голован. — Взорву… Сколько у вас?

— Восемь.

— А я, может, сам отпалю? — предложил Кулик.

— Я тебе отпалю… На небо захотелось? Сегодня оно низкое…

И все повернулись к окнам, за которыми сочился тусклый рассвет, обещающий день скучный, без солнца.

Помаленьку все расползлись из избы, остались Голован с Лебедем. Голован начал готовить бикфордов шнур на ровные по длине концы, вкусно отрезая их острым ножом, который всегда находился при Головане, зацепленный за ремень светлой цепочкой.

Лебедь любил наблюдать за неспешной работой взрывника, смотреть, как он выравнивает шнуры, протаскивая их сквозь кулак, и получается при этом свистящий, змеиный звук. На концы обрезков наматывал Голован ниточную канитель, чтобы плотно садились на нее трубочки запальников. Оставшиеся после начинки шнуров куски Голован собирал в кучу и бросал в печку, и там сейчас же начинало гудеть сильно и долго, а из дверцы просачивались в избу запахи резкие, пороховые.

— Ты почему канавы не бьешь? — спросил Голован.

Лебедь покачал плечом:

— Здоровье не позволяет. А потом, мне не нужно дополнительного заработка. Так хватает…

— Дело хозяйское. А то я к чему, время все одно пропадает.

Лебедь усмехнулся:

— Время мое давно пропало…

— Это как понимать?

— Как угодно-с…

— Сам себя отпел?

— Помогли.

— Это которой алименты шлешь?

— Отчасти…

— Что ж, так и решил всю дорогу?

— А что — не нравится?

— Да как тебе сказать! Мужик ты вроде справный, культуру знаешь, а закис, как сырое полено в огне…

— Ну-ну… А вы знаете, что в двухдневном кефире два процента алкоголя возникает?

— Серьезно?

— Абсолютно.

Голован оделся в чумазую телогрейку, внимательно поглядел на Лебедя и доверительно хлопнул его по плечу:

— Чудной ты, паря! Есть в тебе что-то, — он изобразил пальцами. — Не унывай, главное.

Без шарфа и шапки шагнул Голован в серую снеговую муть.

Весь день громыхало в горах, но к Семену с Богомолом Голован до обеда не поспел. Богомол сделал лестницу, о чем тихо сообщил Головану за обедом.

— Давно бы, — обжигаясь горячим супом, отозвался взрывник.

Семен сидел в укрытии, за скалой, курил и ждал взрывов на канаве Богомола.

— За-апа-алено-о-о-о! — понеслось по гольцам могуче и раскатисто.

Семен уважительно слушал головановский рык, поудобнее прислонился к скале, чувствуя сквозь ватник ее холод. Он хорошо представлял себе, что делает сейчас Голован: не спеша от дальнего среза канавы поджигает шнуры, конец от конца, конец от конца. У Богомола шесть бурок, значит, шесть раз нагнется взрывник, и шесть раз зашипит у него в ладонях нетерпеливое пламя. Дымки поползут по земле, окрашивая канаву в синий цвет, а Женька, внимательно, не торопясь, оглядит запалы и только тогда начнет выбираться наверх.