Читаем без скачивания Избранное - Юрий Скоп

— Ну…

— А после уж, вечером, затвором дернул — стреляную сбросить, патрон цельный выпал. Обсечка была… А когда спуск дергал, был грохот… Ах, жутко стало, но зато и спокойливей — не убивал…

— Чего на кресте-то напишем?

— Как попроще…

— Погоди-ка, — остановил Кретова Семен.

Он пригляделся книзу, к грунту на борту богомоловской канавы, и вдруг сбежал вниз. Там нагнулся, что-то поднял. Вернулся и показал:

— Ножик Женьки…

Много шуму наделал последний взрыв Голована. Танки с начальством скакали по горным тропинам, вертолет сбил снега с Огиендо огромными веслами. Навсегда впиталась кровь взрывника в занозистый пол жилухи. И не раз упал пот с узкой головы Богомола, пока тот вырубил по всем христианским правилам крест. А после выяснилось, что Голован не просто Женька — Евгений Иванович Голован…

Дук, цзаг! — толкует в Семеновых руках железо.

Долго думали, что бы такое выбить на желтой, тесанной топором лиственнице, что стала крестом. Лева потолкался вокруг канавщиков, молчаливый, скрипучий от нового кожана. Не помешал, не предосудил их выдумку, а и попробуй предосуди… Думали они, ломали дремучие, тяжелые от трезвости головы, а после решили вырезать на кресте так, как попроще:

Скуповато, наверное, но правильно зато. Молодец Васька Кретов!..

День выдался тихий, прозрачный. Тени от гольцов расчеркали долину. Вынул Глухарь свою серебряную печаль из черного футляра и разрыдался звуками. И полез на «Красную канаву», так окрестили ее горняки, Богомол, — полез, тяжело согнувшись под огромным крестом. След потянулся за этим странным пауком.

Совсем неожиданно отделились от похоронной группы Гуржап и Всем Дали Сапоги, сняли с Богомола крест — пособить — и понесли было, а Богомол не понял доброты этой — схватился за перекладину, невыносимо стал смотреть:

— Это уж за што? Донесу я, донесу, миленькие… сам… Дайте хоть это…

Всем Дали Сапоги рукой аж прикрылся от глаз его просящих…

А труба все плакала и плакала…

И все выше и выше поднимался Голован…

Долго стояли над могилой, без слов, а после вышел почему-то из прощального полукружья Саня Котелок, вздрогнул грудью и заговорил:

— Голован… Евгений Иванович… Ага… Я вот говорить сейчас не могу, но про что — знаю… И не факт это, может, братцы, а вранье все? Не могу я в такое поверить, хоть убей… Он же наш — товарищ… Он же советский, как мы… Он же русский человек был, а?! И завсегда он будет жить промеж нас… завсегда. Слышите? Завсегда-а-а!..

Вечен будет покой… Далеко видать Женькин памятник. Стоит под самым небом, раскинув широко руки, как любил это делать знаменитый Голован, закончив свою огневую, раскатную работу.

Когда спустились с гольца канавщики, оглянулись. И показалось Семену, что закричал крест знакомым и необъятным Женькиным голосом:

— Запа-а-а-ле-но-о!

И медленно стерлось эхо. Очень медленно. Будто приняли горы этот последний звук и получше припрятали.

Дзинь-дук! Цзаг!

На пять дней вымерла долина Огиендо. Ушли канавщики через два перевала, по ручьям, на Чаю. Поминать… И опять не вмешивалось начальство, потому как нельзя сейчас было их трогать. Даже чумазые помбуры старались обходить стороной засыпушку, где шло сумрачное веселье.

Доиграл свою песню Лебедь:

…Эх, замети меня, метель-метелица! —

и грохнул гитарой об пол. Натянулась, значит, шибко бечева… Лопнула…

Семен замрачнел наглухо. Как в тумане видел знакомые лица. Может, никого у него больше не осталось… никого… Нет, ты понимаешь?..

Дук-дук, дзинь!

Кончилось все. Вернулись. Вгрызлись на своих балконах в землю, чтобы только уйти от себя, от видения страшного — ползущего в небо паука с крестом на спине. Отлегло маленько, потом чуть-чуть посмыло, и как-то под вечер прогудел на Огиендо танк, дверь открылась в жилуху, и показалось на пороге в пару, в толстом платке по самые брови, в ватнике и стеганых брюках, утонувшее наполовину в валенки существо. Нос — пуговкой, глазки синенькие, веснушки просыпал кто-то под ними, зубик поблескивает в уголке рта золотистым.

— Ты кто? — спросил Кулик.

— Я — Дуся… взрывница, — тоненько ответило существо.

И в жилухе сделалось тихо.

— Тебя мамка-то до скольки отпустила? — поинтересовался было Всем Дали Сапоги.

И тут же взорвался Семен:

— Мы што, горный дубняк, што ли? У этого Левы в башке есть чего? Или измываться над нами затеяли? Нам только дитя здесь не хватает… — Плюнул и с размаху упал на койку.

Дуся растерянно размотала платок, обвела всех медленным взглядом, остановилась на Всем Дали Сапоги и сказала:

— Я на время. Больше никого нет. Какую мне койку-то занимать?

— А которая больше нравится? — сказал Семен. Дуся подошла к богомоловской — теперь пустующей, поинтересовалась его картинной галереей:

— Тут, наверно, какой артист спал? Ишь налепил! Здесь не нравится, вон на той стану… — Она направилась к головановской.

Дернулся было Семен остановить, но поймал тут же глаза Кретова и удержался.

— Давай, давай сюда… Здесь добрый человек отдыхал…

Отметеливал февраль, и зрела уже в затускневших снеговых наметах весна. Ничего такого особенного не случилось больше в горах, разве что отпала теперь необходимость соревноваться по субботам в меткости, а что касается баньки, то каждый готов был начинить ее теплом, как же — по субботам первой мылась в угарном срубе женщина.

Не наделила судьба Дусю красотой: второй, а может, третьей кистью писала портрет взрывницы. А в этом ли дело: обедали сейчас канавщики совсем по-домашнему, ходили в стираном, штопаном, лай поутих, и, между прочим, старались все подладиться к Дусе.

Трудно сначала было одно: когда гас в жилухе керосиновый свет и в темноте слыхать становилось, как устраивается на головановской койке взрывница, шуршит одеждой, хлопками взбивает подушку, хрустит «молнией» на спальном мешке.

— Эх бы! — вздыхал понарошку какой-нибудь шибко умный, да смолкал, не поддержанный никем.

Стали теперь сниться Кулику и вовсе замечательные сны: вроде как горел он в танке на войне и санитарка тащила его по гремящему полю, а после стала женой; или как он вдруг открыл в гольцах самородное золото и стал ужас знаменитым, но взял опять же в жены простую горнячку…

Хвалился Гуржап, какой он горячий мужчина и лучше его там, в улусе, никто не умел объезжать лошадей.

Починили гитару Лебедя, и он пел, даже трезвым, щемливый романс со словами: «Я встретил вас, и все былое…»

Котелок читал вслух, захлебываясь от слов, какую-то книжку, а однажды, кончив и закрыв ее, еще раз повторил, недвусмысленно глядя в сторону Дуси, последнюю фразу:

— Весной легко расставаться, весной и счастливых тянет вдаль…

— Это кто написал? — спросила его Дуся.

— Тургенев. Но подождите, я тоже напишу книжку… про нас всех… Как мы никель разведуем, как живем и все там прочее.

— Тоже мне, писатель! — фыркнул Всем Дали Сапоги. — Чтобы писать, надо нутро иметь… понятие. И слов знать разных. Понял?

— А я что, по-твоему, дупло? — обиделся Котелок.

— Может, и не дупло, но ни в жизнь не написать тебе про нас книжку… Во-первых, ну кто мы, бичи?.. Вроде как несознательные, а пишут обычно про тех, кто Почетные грамоты получает…

— Пошел ты! — отмахнулся Котелок. — Вот увидишь, Дуська, напишу. Я вот сон видел…

— Опять сон! — замахал руками Всем Дали Сапоги. — Хватит нам снов, что Кулик каждое утро брешет…

— А ты не махай, не махай граблями! — не сдавался Котелок. — И если хочешь знать, то у меня внутри все готово. Мне бы только этот… сюжет… — И Котелок вкратце развил идею будущего произведения. — Значит, сперва я так обрисую, что как будто тут все несознательные. Для интриги литературной, для интересу то есть. Вроде тут одни дефективные собрались. Зато после, постепенно конечно, они у меня положительными героями станут.

— Чево? — заинтересовался Всем Дали Сапоги.

— По-ло-жительными. Вот чево. Так это называется по литературе. Я сам читал. В газете про съезд писателей было. Дак там шибко много говорили про рабочий класс. А мне и выдумывать нечего. Я сам рабочий. И вы тоже. Отсюда я и хочу отдельную часть нашей жизни впоследствии позаимствовать… с юмором, с правдой. Без юмора настоящее произведение или там проза — скукота. Вот так! И если уж разобраться, то наш брат по Сибири тоже дело делает. И без него тоже не обойдешься. Я бы это так назвал — суровость бытия, а не кошмар, как некоторым кажется. Мы отсюда уйдем, а за нами другие — города строить. Со статуями, с фонтанами…

— С бабами, — хихикнул Всем Дали Сапоги.