Читаем без скачивания Злыднев Мир. - Егор Чекрыгин

– Берись за ноги, на счет три, кладем его на носилки. – Приказал я подоспевшему Одноухому. Он подчинился, и мы переложили нашего раненого командира на средство транспортировки. – Большая Шишка, – что ты там возишься? Быстро собери барахло и догоняй нас. И не профукай в спешке отрядное имущество, – Полтиннику, это не понравиться.

Мне подчинились, молча и безоговорочно. Подчинились так, словно бы я всю жизнь ими командовал. Подчинялись с какой-то странной и болезненной радостью. Как потерявшая и вновь нашедшая хозяина собака, что изо всех сил пытается доказать новому хозяину, что достойна быть его собственностью. Мы побежали назад, к краю леса. Туда, где проходя несколько часов назад, видели небольшую деревеньку.

Но через несколько минут бега, – я приказал перейти на шаг, боясь растрясти раненного. Да и не хватило бы нас на несколько часов бега. Тем более ночью, по едва намеченной тропинке, да еще с таким грузом.

Тем не менее, продвигались мы достаточно быстро, постоянно меняя друг друга у носилок. И к утру, когда рассвет только едва наметился, мы подошли к жалкой деревеньке, стоящей в тени большого леса. Из всех перекошенных и наполовину вросших в землю домишек, я выбрал самый приличный и приказал занести туда Полтинника.

Вышвырнули из кровати, (слишком большой для нее), какую-то мелкую ледащую бабенку, и положили туда своего командира.

– Одноухий, – приказал я. – Пройдись по деревне, посмотри что да как, – сам понимаешь.

Он многозначительно кивнул, – «Мол, – сам понимаю!», и быстро вышел из избы. Я же приступил к допросу хозяйки дома. Бабенка оказалось безнадежно тупой, и что хуже, – болтливой. …Сообразив, что грабить и убивать ее не будут, и что даже ее девичья честь не пострадает, – дура начала во всех подробностях рассказывать истории своей жизни, деревни, окрестностей, а также попыталась изложить свои этико-философские воззрения на идеи Добра и Зла. Мне пришлось рявкать на нее, стукнуть кулаком по столу и даже разок приказать Большому Шишке, – «Пристукнуть гадину!», чтобы выяснить что, – «Да, в деревне есть знахарка. Она и скотину лечит и значит того, – роды принимает. А два года назад у ей, (у хозяйки значит, а не знахарки), на ноге…., на правой…, хотя нет, – на левой. Да что я такое говорю, точно на правой, выскочил….. Ой, сохрани Защитник, …– что же вы батюшки мои такие сердитые? Да вот как раз на той стороне, третий дом будет….. Там она и живет. А во втором дому, только напротив, когда она значит, еще совсем девкой была……».

Как только выяснилась дислокация знахарки, Большой Шишка повинуясь моему взгляду, (или собственному желанию, а вернее нежеланию слушать болтовню полоумной бабы), вылетел на улицу. Я же принялся обследовать Полтинника, не обращая внимания на разглагольствования хозяйки. Ее это впрочем не смутило, и она еще долго, со всеми мельчайшими подробностями рассказывала что-то.

Под слоем мха, кожа на лице, (или том, что совсем недавно было лицом Полтинника), за эту ночь нисколечко не изменилась. Она не смотрелась горелой головешкой, чего я опасался, была лишь слегка подкопченной.

Куда больше меня смущала не кожа Полтинника, (чай не девка, и рябым походит), а тот неприятный факт, что хотя дыхание и сердцебиение его были ровными, сознание в этом ровно дышащем теле отсутствовало. И если с открытой раной, или обоженной кожей, я бы еще мог придумать что сделать, то перед этим почти «здоровым» беспамятством, был бессилен. Мои грустные размышления прервал приход Большого Шишки. Он ввалился в избу, непривычно шумно, и с непривычно красной рожей.

Непривычно шумные звуки, неслись у него откуда-то из-под мышки, и при более тщательном разборе, оказались отборной матерщиной. – …Мелкая и довольно противная старушонка, вися под мышкой Большого Шишки, старательно излагала свое мнение о нем самом, его родителях, родителях его родителей, о троюродной бабушке внучатой тети двоюродной сестры его кузины, мамы его собачки, а также о родословной и специфических заболеваниях, характерных для клопов, кусавших его родственников. При этом старушка не забывала лупить Большого Шишку сухонькими, и от того особенно остренько-мосластыми кулачками, и пинать столь же неприглядными, но болезненными при ударе коленками и пятками.

Когда же он, повинуясь моему взгляду, опустил свою добычу на пол, она, нисколько не растерявшись, быстренько разобралась в табели о рангах и, не сделав даже секундной паузы, обратила свои речи ко мне.

Общей смысл речей сводился к тому, что, – «С какой это стати, этот ***************, осмеливается выхватывать пожилую, достойную и всеми уважаемую особу прямо посреди ночи, прямо из постели, и не сказав ни слова тащить куда попало, как какую-то кабацкую девку, которой, несомненно была его матушка. А еще ******************* *******************************************************************************************……. .

– ….. Стоп, – был вынужден прервать я этот поток, полный образных сравнений, непереводимых ни на один язык идиом, и простеньких, (на этом фоне) непристойностей. – Ты что мерзкая ведьма, не видишь что здесь раненный, которому потребна твоя помощь? И тебе, хотя бы ради уважения к своей профессии, стоит прекратить болтать языком и заняться делом, ради которого добрые люди терпят твое присутствие на земле.

Гнусная бабка заткнулась, с видимой неохотой. Она явно не исчерпала весь свой арсенал оскорблений и ругательств, и они распирали ее изнутри, желая вырваться на волю и обрушиться на голову Большого Шишки. Однако долг призывал ее заняться делом и она на время проглотив свою брань, подошла к постели Полтинника. Несколько секунд, просто стояла и смотрела на него. И за эти несколько секунд, в лице ее произошла разительная перемена. В нем появились серьезность, сосредоточенность и даже величие. Потом она приступила к своему делу, начав водить по телу Полтинника руками, и что-то бормоча себе под нос. Продолжалось это довольно много времени. И все это время, я и мои бойцы, не произнесли ни слова, не пошевелились, и даже казалось дышали через раз, боясь помешать работе. И даже идиотка-хозяйка, проникшись важностью момента, прекратила свою болтовню и вообще любое шевеление.

Наконец побледневшая, и словно бы выжатая старушенция, отодвинулась от Полтинника и полуохрипшим голосом сообщила; – Все что я могла, – сделала. Жить он будет…, наверное. Может даже и уродом не станет, – если повезет. Кожу заклинаниями да травами, восстановить можно будет. А вот как его в сознание привести, этого я уж извините не знаю.

А еще. – Тут до меня над этим вашим раненым поработал кто-то, меня покруче. Потому то, дружок ваш и жив до сих пор. Уж не знаю ребятишки, в какую вы историю влезли, но с такими как этот «кто-то», надо бы поосторожнее.

Она еще что-то говорила. Но ее уже никто не слушал. Мы подбежав к постели, осматривали и ощупывали своего командира. – Выглядел он намного лучше. Выглядел он прямо сказать, почти здоровым. Почти как обычный человек, только спящий. И казалось, что он вот…, вот прямо сейчас, – откроет глаза и пошлет нас как обычно, по делам и к Злыдневой теще.

На радостях, мы подскочили к бабке, и рассыпавшись в благодарностях и комплиментах, весьма высоко оценили ее талант врачевателя. Особенно старался Большая Шишка, пытаясь наверное загладить свою вину и наладить теплые дружеские отношения.

Бабка впрочем попалась не злопамятная, и растаяв под градом наших комплементов, передумала досказывать Большому Шишки подробности его рождения и особые обстоятельства способствовавшие его зачатию. И только бормотала что-то вроде, – «Вот так…, можно же и по-хорошему…. А то, – хватать, тащить…… Хамство это…. а я ведь….».

– Да ладно тебе бабушка. Да ты не злись на меня. Торопился я очень, волновался. Вот и того…. Хочешь, я обратно тебя на закорках донесу?

– А что? – и донеси Внучек! (знай она кем была бабка Большого Шишки, гордилась бы поменьше). В кои-то веки дуболом хорошее дело сделаешь. Да смотри не растряси. Аккуратно неси, с почтением. Чай не вязанку дров тащишь…

Лишней скромностью и застенчивостью бабуся явно не отличалась. Она лихо вскарабкалась на широкую спину Большого Шишки и изображая лихую наездницу начала покалывать его воображаемыми шпорами, подстегивать невидимой плетью и осаживать несуществующими удилами. Большая Шишка тоже мгновенно включившись в игру, начал бить копытом по деревянному полу, ржать и прядать ушами.

– Дети, – подумал я, – что старая, что малый, дожили до таких лет, а все лишь бы играться.

Мне же было не до игр. Мне, кажется вообще уже не до чего не было дела. Бессонная ночь и пережитые волнения, выжили из меня все силы оставив только одно желание, – спать. Этим я и занялся, как только добрался до широкой лавки.

Проснулся я в пустой избе, взмокший под теплым меховым тулупом, которым меня накрыл кто-то из моих соратников. (Хорошее слово, – подумал я, надо будет его почаще использовать. А то называть Одноухого и Большую Шишку, – слугами или солдатами, было слишком….., а называть их друзьями, – явное нарушение субординации. А слово соратник, это как раз то что нужно. С одной стороны, – подчеркиваем нашу близость и общность целей, а с другой, – держит на определенном расстоянии, не допуская панибратства).