Читаем без скачивания Правек и другие времена - Ольга Токарчук

Изыдор увидел, что на жестких от туши ресницах Руты остановилась большая слеза. Мися подала ей рюмку водки.

— Не везет мне, Мися, — сказала Рута, и пойманная в ресницах слеза стекла по щеке.

Время Адельки

Аделька не любила друзей отца, всех этих мужчин, от одежды которых несло сигаретами и пылью. Самым важным из них был Полипа — вероятно потому, что он был такой большой и толстый. Но даже Полипа становился милым и вежливым и говорил тонким голосом, когда к отцу приезжал пан Видына.

Видыну привозил шофер, который ждал потом целый вечер у дома в машине. У Видыны была зеленая охотничья куртка и перо на шляпе. Он хлопал Павла на прощанье по плечу и долго, плотоядно целовал Мисю в руку. Мися наказывала Адельке заняться маленьким Витеком, а сама вытаскивала из кладовки самые лучшие запасы. Нож мелькал в ее руках, когда она резала копченую колбасу и ветчину. Павел говорил о Видыне с гордостью.

— В наши времена хорошо иметь такие знакомства.

Именно эти знакомые отца пристрастились к охоте и приезжали из большого леса, обвешанные зайцами или фазанами. Они клали все это в прихожей на столе и, прежде чем сесть за стол, опрокидывали по полстакана водки. Дом пах бигосом.

Аделька знала, что в такой вечер она должна будет играть. Еще она следила за тем, чтобы под рукой был Антек со своим аккордеоном. Ничего она так не боялась, как отца, когда он злился.

Когда подошло время, мать велела им взять инструменты и идти в комнату. Мужчины закуривали, и наступала тишина. Аделька задавала тональность, и они с Антеком начинали играть. Когда доходила очередь до «Сопок Маньчжурии», Павел брал свою скрипку и присоединялся к дуэту. Мися стояла в дверях и смотрела на них с гордостью.

— А вот этому, малому, я куплю контрабас, — говорил Павел.

Витек прятался за мать, когда на него смотрели.

Во время всей игры Аделька думала о мертвых животных на столе в прихожей.

У них у всех были открытые глаза. Глаза птиц напоминали стеклянные камушки с перстней, но глаза зайцев были какие-то страшные. Адельке казалось, что они следят за каждым ее движением. Птицы лежали связанные за ноги в пучки, как редиска. Зайцы по отдельности. Она искала в их шерсти и перьях раны от пуль. Но ей лишь иногда удавалось найти застывшие круглые струпы. У мертвых зайцев кровь капала с носа на пол. Их мордочки были такие же, как у кошек. Аделька поправляла им головы, чтобы они не свисали со стола.

Однажды среди застреленных фазанов она заметила какую-то другую птицу. Поменьше размерами и с красивыми голубыми перышками. Этот цвет восхитил Адельку. Ей очень захотелось иметь эти перышки. Она еще не знала, что с ними сделает, но знала, что хочет их иметь. Она осторожно выдергивала перья, одно за другим, пока у нее в ладони не появился голубой перистый букет. Она перевязала его белой ленточкой для волос и хотела показать маме. Но на кухне столкнулась с отцом.

— Что это? Что ты наделала! Ты знаешь, что ты наделала?

Аделька отшатнулась к буфету.

— Ты же ощипала сойку пана Видыны! А он ее специально для себя подстрелил.

Мися стояла рядом с Павлом, а в дверях появились головы заинтересовавшихся гостей.

Отец схватил Адельку железной хваткой за плечо и отвел в комнату. Подтолкнул со злостью, так что она очутилась перед разговаривающим с кем-то Видыной.

— Что такое? — спросил тот заплетающимся голосом. У него был мутный взгляд.

— Она ощипала твою сойку! — крикнул Павел.

Аделька вытянула перед собой букет из перьев. Ее руки дрожали.

— Отдай эти перья пану Видыне, — рявкнул ей Павел. — Мися, неси горох. Мы ее накажем, чтоб неповадно было. С детьми нужно строго. И всегда держать их на коротком поводке.

Мися неохотно подала ему кулек с горохом. Павел насыпал горох в углу комнаты и велел дочери встать на колени. Аделька встала, и на минуту сделалось тихо. Она чувствовала, что все на нее смотрят. Она подумала, что сейчас умрет.

— Хрен с ней с сойкой. Павел, наливай, — заклекотал в этой тишине Видына, и шум возобновился опять.

Время Павла

Павел лежал на спине и знал, что уже не уснет. За окном начинало светать. У него болела голова, и страшно хотелось пить. Однако он был слишком измучен и подавлен, чтобы сейчас встать и идти на кухню. Он восстанавливал в памяти весь вчерашний вечер, большую пьянку, несколько первых тостов, которые еще мог помнить, грубые шутки Полипы, какие-то танцы, какие-то недовольные мины женщин, какие-то претензии. А потом он подумал, что исполнилось ему сорок лет и что вот он закончил первую половину своей жизни. Добрался до вершины и теперь, лежа навзничь в страшном похмелье, смотрит на утекающее время. Он начал вспоминать также другие дни и другие вечера. Просматривал их, словно фильм, когда его пустишь задом наперед, — гротескный, смешной и бессмысленный. Он мог разглядеть все в мельчайших подробностях, но эти образы казались ему неважными, не имеющими значения. Он увидел так все свое прошлое. И не нашел в нем ничего, чем мог бы гордиться, что радовало бы его, что будило бы какие-то добрые чувства. Не было во всей этой странной повести ничего определенного, стабильного, за что можно было бы ухватиться. Были только метания, не исполнившиеся мечты, не удовлетворенные желания. «Ничего-то у меня не вышло», — подумал он. Ему захотелось плакать, он попробовал, но, видимо, разучился это делать, потому что не плакал с детства. Сглотнул густую горькую слюну и попытался извлечь детское рыдание из горла и легких. Из этого ничего не получилось, тогда он устремился мыслями в будущее и заставил себя подумать о том, что впереди, что ему еще предстоит: курсы и наверняка повышение по службе, устройство детей в школу, расширение дома, комнаты внаем, даже не комнаты, а целый пансионат, маленький дом отдыха для дачников из Келец и Кракова. На минуту он оживился и забыл о головной боли, о сухом, как щепка, языке, о проглоченном рыдании. Но эта страшная тоска вернулась. Он подумал, что его будущее — такое же, как прошлое: в нем случаются разные вещи, которые ничего не значат и ни к чему не приводят. Эта мысль пробудила в нем страх, ведь после всего этого, после курсов и повышения, после пансионата и расширения дома, после всех замыслов и всех действий была смерть. И Павел Божский осознал, что в эту бессонную похмельную ночь он беспомощно смотрит на рождение своей смерти. Что вот он пробил час полудня жизни и теперь медленно, коварно, незаметно надвигаются сумерки.

Он почувствовал себя, как брошенный ребенок, как комок земли, отшвырнутый на обочину дороги. Он лежал навзничь в шероховатом и неуловимом настоящем и чувствовал, как с каждой секундой распадается вместе с ним в прах.

Время Руты

Рута была даже готова полюбить Полипу. Она могла бы относиться к нему, как к большому больному животному. Но Полипа не хотел ее любви — он хотел власти над ней.

Руте иногда казалось, что в Полипе сидит кудлатый Злой Человек, — он точно так же на нее ложился, как Злой Человек на мать. Но мать позволяла это с улыбкой на лице, а в Руте пробуждались злость и ненависть, которые росли и пухли, как дрожжевое тесто. Потом Полипа всегда засыпал на ней, а его тело издавало вонь алкоголя. Рута выбиралась из-под этого тела и шла в ванную комнату. Наливала полную ванну воды и лежала в ней, пока вода не остывала.

Полипа запирал Руту в доме одну. Оставлял ей на кухне много отличной еды из ресторана «Укромный уголок»: холодного цыпленка, рульку, заливную рыбу, овощной салат, яйца под майонезом, сельдь в сметане — все, что только было в меню. В доме Полипы она ни в чем не имела недостатка. Она ходила из комнаты в комнату, слушала радио, надевала свои платья, примеряла туфли и шляпы. У нее было два шкафа с одеждой, шкатулка, полная золотых украшений, более десятка шляп и десятки пар обуви — она получила то, что хотела. Правда, поначалу она думала, что сможет прогуливаться в этих нарядах по улицам Ташува и щеголять перед костелом на рынке, слышать вздохи и краем глаза видеть полные восхищения взгляды. Однако Полипа не разрешал ей выходить одной. Она могла выйти только с ним. А он брал ее к своим дружкам и задирал на ней шелковые юбки, чтобы похвалиться ее бедрами. Или брал ее к Божским в Правек, или на бридж к адвокатам и секретарям, где она скучала и часами рассматривала свои нейлоновые чулки.

Потом Полипа получил от задолжавшего ему фотографа камеру на штативе и оборудование лаборатории. Рута быстро усвоила, как делаются фотографии. Камера стояла в спальне, и Полипа, прежде чем лечь в постель, всегда устанавливал на автоспуск. Потом Рута разглядывала в красном свете лаборатории тучные телеса Полипы, его зад, гениталии, толстые выдающиеся, как у женщины, груди, покрытые черной щетиной. Она видела и себя, придавленную, поделенную на фрагменты: плечи, бедра, живот. Находясь в доме одна, она переодевалась в свои платья и вставала, надушенная и элегантная, перед глазком объектива.