Читаем без скачивания Правек и другие времена - Ольга Токарчук

— Сколько это будет стоить? — спросил он.

Приходской Ксендз отложил перо и посмотрел на него внимательно.

— Я не видел тебя в костеле уже много лет.

— Я, знаете ли, неверующий.

— Твоего отца тоже трудно было встретить на службе.

— Он ходил на рождественскую мессу.

Приходской Ксендз вздохнул и поднялся. Начал мерять шагами канцелярию, щелкая суставами пальцев.

— Бог мой, — сказал он, — на рождественскую мессу! Этого слишком мало для достойного католика. «Помни день священный, чтобы святить его», так написано или нет?

— Я, знаете ли, этим не занимался.

— Если бы в течение последних десяти лет умерший принимал участие в каждой воскресной службе и оставлял на подносе пресловутый злотый, ты знаешь, сколько бы уже набралось?

Приходской Ксендз несколько мгновений мысленно пересчитывал, а потом произнес:

— Похороны будут стоить две тысячи.

Павел почувствовал, как кровь ударила ему в голову. Он увидел повсюду красные пятна.

— Тогда пошло оно все куда подальше, — выпалил он и вскочил со стула.

Через мгновение он был уже в дверях и схватился за ручку.

— Ну хорошо, Божский, — услышал он от стола. — Пусть будет двести.

Время Умерших

Когда Старый Божский умер, то очутился во Времени Умерших. Каким-то образом это Время принадлежало кладбищу в Ешкотлях. На кладбищенской стене была табличка, на которой неловко выгравировано:

Бог видит

Время ускользает

Смерть догоняет

Вечность ждет

Когда Божский умер, то сразу понял, что сделал что-то неправильно, что умер плохо, невнимательно, что, умирая, ошибся и должен будет еще раз через все пройти. А еще он понял, что его смерть — это сон, так же как и жизнь.

Время Умерших держало в заключении тех, кто наивно полагал, что смерти не нужно учиться, кто проваливал смерть, как экзамен. И чем интенсивнее мир стремился вперед, чем больше расхваливал жизнь, чем сильнее привязывал к жизни, тем большая толкотня царила во Времени Умерших и тем шумнее становились кладбища. Ибо только здесь умершие постепенно приходили в себя от жизни и обнаруживали, что они нелепо растратили данное им время. После смерти они открывали тайну жизни, но открытие это было уже ни к чему.

Время Руты

Рута готовила к празднику бигос и бросила в него горсть кардамона. Она бросила кардамон потому, что его зерна были красивые — они имели идеальную форму, поблескивали черным блеском и источали аромат. Даже их название было красивым. Оно звучало, как название далекой страны — Королевство Кардамона.

В бигосе кардамон потерял черный блеск, зато его запах пропитал капусту.

Рута ждала мужа с рождественским ужином. Она легла на кровать и красила ногти. Потом вытащила из-под кровати немецкие журналы, которые приносил домой Полипа, и разглядывала их с интересом. Больше всего нравились ей фотографии далеких стран. На них были виды экзотических пляжей, красивые загорелые мужчины и стройные гладкие женщины. Рута поняла в целом журнале только одно слово: «Brasil». Эта страна — Бразил. В Бразил текла большая река (в сто раз больше, чем Черная и Белянка, вместе взятые), рос огромный лес (в тысячу раз больше, чем Большой Лес). В Бразил города изобиловали всевозможными богатствами, люди выглядели счастливыми и довольными. Внезапно Рута затосковала по матери, хотя была середина зимы.

Полипа пришел поздно. Когда он встал на пороге в шубе, присыпанной снегом, Рута сразу поняла, что он пьян. Ему не понравился запах кардамона и не угодил бигос.

— Почему ты никогда не сделаешь борща с клецками? Ведь это Сочельник! — рявкнул он. — Ты только трахаться умеешь. Все равно с кем, с русскими, с немцами или с тем недоумком Изыдором. У тебя только это в голове, сука!

Он подошел к ней на подгибающихся ногах и ударил ее по лицу. Она упала. Он сел перед ней на колени и пытался до нее добраться, но его посинелое мужское достоинство не хотело слушаться.

— Я ненавижу тебя, — процедила Рута сквозь зубы и плюнула ему в лицо.

— Очень хорошо. Ненависть — это так же сильно, как любовь.

Ей удалось выскользнуть из-под его пьяной туши. Она закрылась на ключ в комнате. Через несколько мгновений в дверь ударила кастрюля с бигосом. Рута не обращала внимания на кровь, текущую из рассеченной губы. Она примеряла перед зеркалом платья.

Всю ночь запах кардамона просачивался сквозь щели в ее комнату. Им пахли шубы и помады. Это был запах далеких путешествий и экзотической Бразилии. Рута не могла спать. Когда она перемеряла все платья и подобрала к ним все туфли и шляпы, она вытащила из-под кровати два чемодана и сложила в них то, что у нее было самого ценного: две дорогие шубы, воротник из серебристой лисы, шкатулку с драгоценностями и журнал с Бразилией. Тепло оделась и тихо, на носочках, прошла с чемоданами через столовую, где, развалившись на диване, храпел Полипа.

Она вышла из Ташува и попала на Келецкое шоссе. Несколько километров тяжело брела по снегу, таща чемоданы, пока наконец не узнала в темноте место, где следовало войти в лес. Поднялся ветер, и начал сыпать снег.

Рута подошла к границе Правека, оглянулась, встала лицом на север и отыскала в себе то ощущение, которое позволяет проходить сквозь все границы, запоры и ворота. С минуту лелеяла его в себе. Вьюга разбушевалась не на шутку, и Рута вошла в нее вся, без остатка.

Время Игры

Когда игрок находит наконец выход в Пятый Мир и, не зная, что делать дальше, ищет помощи в инструкции, которой является «Ignis fatuus, или Поучительная игра для одного игрока», он находит следующую историю:

В Пятом Мире Бог разговаривает сам с собой, когда Ему особенно досаждает одиночество.

Он рассматривает людей с пристрастием, особенно одного из них, называемого Иовом. «А вот если бы я отобрал у него все, что он имеет, то, на чем основывается его непоколебимая вера, если бы я лишил его всего, слой за слоем, был бы он и дальше тем, кем является теперь? Не принялся бы поносить меня и богохульствовать? Уважал бы меня и любил, несмотря ни на что?»

Поглядывает Бог сверху на Иова и отвечает самому себе: «Конечно же нет. Он меня почитает только потому, что я одариваю его всевозможными благами. Заберу-ка я у Иова то, что ему дал».

И Бог обирает Иова, как луковицу. И плачет над ним от сострадания. Сначала лишает его всего, что Иов имел: дома, земли, стада коз, людей для работы, рощ и лесов. Потом забирает у него тех, кого он любил: детей, женщин, родных и близких. И наконец отнимает у Иова то, что делало его самим собой: здоровое тело, здравый рассудок, привычки и привязанности.

Смотрит Он теперь на дело рук своих, и Ему приходится прищурить божеские глаза. Иов светится тем самым светом, которым сияет сам Бог. А может быть, сияние Иова даже больше, раз Богу нужно прищуриваться. Испугавшись, Бог торопится вернуть Иову все по очереди, и даже прибавляет ему новых благ. Вводит деньги для их обмена, а вместе с деньгами сейфы и банки, дает красивые предметы, моду, мечты, плотские желания. И постоянный страх. Он засыпает всем этим Иова, пока сияние того постепенно не начинает притухать и наконец не исчезает вовсе.

Время Лили и Майи

Девочки родились в тот год, когда в ташувской больнице умер от сердечного приступа Михал, а Аделька пошла в лицей. Она сердилась на них за то, что они родились. Она уже не могла, как ей хотелось, вволю посидеть над книжкой. Мать звала ее из кухни дрожащим голосом и просила помочь.

Это были убогие годы, как довоенные сюртуки с протершимися швами, которые носили теперь вместо пальто, бедные, как кладовая, где вечно стоит лишь горшок со смальцем и банки меда.

Аделька помнила ночь, когда мать родила близняшек и плакала. Дедушка, тогда уже больной, сидел около кровати матери.

— Мне почти сорок лет. Как я выращу двух девочек?

— Так же, как и остальных детей, — сказал он.

Но вся тяжесть выращивания пала на Адельку.

У матери было много других занятий: готовка, стирка, уборка дома. Отец появлялся только вечером. Они переговаривались со злостью, словно не могли выносить вида друг друга, словно внезапно друг друга возненавидели. Он сразу же спускался в погреб, где занимался нелегальным дублением кожи — благодаря этому они жили. Так что, придя из школы, Аделька должна была брать коляску и идти гулять с девочками. Потом они с матерью кормили их, перепеленывали, а вечером она помогала их купать. И только потом, проследив, чтобы они уснули, она могла наконец сесть почитать. Поэтому, когда девочки заболели скарлатиной, Аделька подумала, что для всех будет лучше, если они умрут.

Они лежали в своей двойной кроватке, полуживые от горячки; одно двойное детское страдание. Пришел врач и велел завернуть их в мокрые полотенца, чтобы температура спала. Потом собрал свою сумку и ушел. У калитки он сказал Павлу, что на черном рынке можно достать антибиотики. Это слово прозвучало магически, как живая вода из сказок, и Павел сел на мотоцикл. В Ташуве он узнал, что умер Сталин.