Читаем без скачивания Декабристы - Нестор Котляревский

Путь их лежал прямо на Тифлис, по теперешней военно-грузинской дороге. Она привела Бестужева в восхищение. Наш любитель эффектов не мог вдоволь насмотреться на гряды льдов, озаренных лучами солнца. «Все это стоит кисти Сальватора», – говорил он, вполне верно определяя характер раскинувшегося перед ним пейзажа.

В Тифлисе Бестужев оставался недолго; он спешил к действующей армии и через восемь дней был в Эрзеруме, где и встретился со своими братьями Павлом и Петром, с которыми неоднократно потом приходилось ему, на радость и на горе, встречаться и жить вместе.

Из Эрзерума Бестужев, горя нетерпением принять участие в «деле», направился дальше, но кампания уже кончалась, и ему пришлось участвовать лишь в штурме Байбурта. В этом первом деле он обнаружил ту геройскую храбрость и выдержку, которыми так славился потом на Кавказе.

«Завладев высотами, мы кинулись в город, – рассказывает он, – ворвались туда через засеки, прошли его насквозь, преследуя бегущих и, наконец, верст пять далее вступили в дело с лазами, сбили их с горы и пошла рукопашная. Я был ужасно утомлен усилиями карабкаться по каменистой крутой горе, пересеченной оврагами, в полной амуниции и в шинели. Но вся добыча, которую я себе позволил, состояла в кисти винограда и в турецком молитвеннике: хозяин заплатил за это жизнью. Возвращаясь по полю, усеянному мертвыми телами, разумеется, обнаженными, и видя иных еще дышащими, с запекшеюся кровью на устах и лице, видя всюду грабеж, насилие, пожар, – словом, все ужасы, сопровождающие приступ и битву, я удивлялся, не чувствуя в себе содрогания; казалось, как будто я вырос в этом, как будто это должно было так быть: как скоро привыкает человек к этим картинам! Сознание, что ты не в состоянии ни помочь, ни отвратить, делает тебя почти равнодушным. Ввечеру зрелище было ужасно великолепно. Город пылал, и кровавое зарево отражалось на купах утесов, на высоких тополях и в гремучих струях Чароха. Невнятный гул раздавался в середине города, отданного на разграбление; песни и выстрелы из взятых ружей раздавались в стане. Солдаты, сгибаясь под ношею, тащили всякую всячину: меняли, продавали; золоченые рамы, пестрые шкафы трещали в кострах бивачных, на которых жарили, варили и пекли с маслом и медом. Радость и веселье одушевляли всех. Я сел на коня и поехал посмотреть Байбурт Он походил на печь: огонь и дым стлался поверху; по улицам бродили толпы солдат, доискивая остатков, ломая все, что ломается, разбивая об угол даже глиняные горшки. Дома, большею частью с навешенным этажом, рухали вдруг всею массою. Несколько армянских семейств глядели на пожар издали и плакали тихо. Там рыдала турчанка-старуха над телом сына… Там… Но я опускаю завесу»…

После этих бурных дней наступили для Бестужева опять долгие годы совсем неожиданного затишья. Байбурт был взят, армия с главнокомандующим ушла на квартиры, оставив лишь несколько отрядов на границе, и Бестужев, побродив по развалинам царства Армянского, повидав печальную страну завоеванной Персии, потоптав подножие Арарата, побывав в Сардарабазе, в зачумленной Эривани, – больной очутился в Тифлисе. Мечты его не исполнились, надежды на бурную военную жизнь и на возможность отличиться не оправдались; штрафной рядовой ничего не выиграл и только фантазия поэта обогатилась новыми впечатлениями, да сердце – встречею с братьями и с товарищами.

Случай чуть-чуть не свел его в это время с Пушкиным. «Скажите, что нет судьбы, – писал он К. Полевому. – Я сломя голову скакал по утесам Кавказа, встретя его (т. е. Пушкина) повозку. Мне сказали, что он у Бориса Чиляева, моего старого однокашника. Спешу, приезжаю – где он? Сейчас лишь уехал, и, как нарочно, ему дали провожатого по новой околесной дороге, так что он со мной и не встретился. Я рвал на себе волосы с досады – сколько вещей я бы ему высказал, сколько узнал бы от него, и случай развел нас на долгие, может быть, на бесконечные годы».

В Тифлисе зимой 1830 г. Бестужеву жилось довольно весело.[200]

«В зиму 1830 г., – рассказывает Гангеблов, – декабристы проживали в Тифлисе под разными законными и незаконными предлогами. Бестужев тогда только что выздоровел. В настроении духа декабристов нисколько не замечалось, чтобы они приуныли, чтоб выражали сожаление о том, что жизненные надежды каждого из них им изменили. Где ни встречались, где ни сходились они, начиная с Арзрума, всегда они казались веселыми, приветливыми как между собой, так и с другими».[201]

Душой этих бесед был Александр Александрович. Любопытный портрет его сохранился в записках одного современника, в ту пору проживавшего в Тифлисе. «Я имел случай встречать его часто у его брата Павла, – рассказывает этот современник.[202] – Как человек, он отличался благородством души, был слегка тщеславен, в обыкновенном светском разговоре ослеплял беглым огнем острот и каламбуров, при обсуждении же серьезных вопросов путался в софизмах, обладая более блестящим, чем основательным умом. Он был красивый мужчина и нравился женщинам не только как писатель, о чем в мое время кое-что поговаривали в Тифлисе».

Это последнее замечание оттеняет одну черту в характере нашего писателя, которая теперь начнет проступать все яснее и яснее наружу, а именно – его волокитство. Частью по врожденной склонности к донжуанству, склонности, которой он славился еще в Петербурге, частью от скуки, он стал усиленно разнообразить свою жизнь всевозможными подвигами любви. Началось это с Тифлиса. Впрочем, здесь ему не пришлось отдыхать долго.

Доносы, которые писались куда следует[203] и в которых говорилось о той опасности, какая может возникнуть от сближения молодых офицеров с людьми, осужденными законом за политические преступления, сделали быстро свое дело,[204] и веселых друзей, собравшихся так неожиданно в Тифлисе, разослали по разным местам. «Их разослали с жандармами, – рассказывает Гангеблов. – Дело вышло из-за Бестужева, которого обвинили в том, что он будто бы подбивал на ослушание офицеров, которые пренебрегали своими служебными обязанностями, и жил неизвестно по какому праву в Тифлисе. Но Бестужев был не при чем, и офицерские собрания, на которых он участвовал, были самого невинного свойства».[205]

Бестужева перевели в Дербентский гарнизонный батальон в 1-ую роту, и ему пришлось проскучать и прострадать в Дербенте целых четыре года (1830–1834).[206]

Разочарование Александра Александровича было полное. Он ехал на Кавказ с большими надеждами: ему хотелось служить, служить в первых рядах нашей армии, он жаждал подвигов и отличия, а на долю его выпала теперь скучная, тяжелая, бесцельная гарнизонная служба. Ему сначала не верилось, что судьба с ним так зло поступила, и он на первых порах даже попытался бороться с нею. Он умолял свою мать написать А. Х. Бенкендорфу «о предстательстве его перед троном за несчастливца, желающего быть переведенным в какой-либо армейский полк для того только, чтоб участвовать в открывающейся кампании против горцев». «Истлевая в гарнизоне, – писал он, – могу ли я загладить минувшее? А я полумертвый готов был бы отправиться в поход, так сильно во мне желание заслужить кровью прежний проступок перед Государем Императором, которого уважаю как великодушного Монарха и уважаю как великого человека».

Бестужев все прислушивался к военному шуму, который издали до него доносился, он все спрашивал, не будет ли что с Персией или с Дагестаном, чтобы туда ринуться, но ему пришлось сидеть спокойно на месте и рядовым отбывать бесполезную службу в крепости. «Мы вьем из песку веревку, – писал он с иронией своим братьям в Сибирь, – труд бесконечный, но чрезвычайно полезный»; и, не будучи в состоянии идти врагам навстречу, превозмогая свою «хорьковую дремоту», он сидел и ждал, когда они сами придут к нему.

Столь ожидаемая им буря, наконец, налетела осенью 1831 г. Знаменитый кавказский герой Кази-Мулла подступил к самым стенам Дербента и восемь дней держал в осаде город. Каждый день под стенами были у наших «гомеровские стычки» с неприятелем, при которых не упускал случая порыскать и Бестужев. Горцы готовились штурмовать город, настроили огромных лестниц и неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы на выручку не приспел генерал Коханов. Горцы бежали, и гарнизон из оборонительного положения перешел в наступательное. «Я дышал эту осень своей атмосферой, – писал Бестужев своим братьям в их Петровское кладбище, – я дышал дымом пороха, туманом гор. Я топтал снега Кавказа, я дрался с сынами его – достойные враги! Какие куклы перед ними персы и турки, как искусно умеют они сражаться, как геройски решаются умирать! Имя русское здесь только в одном месте из целого света не наводит трепета. Я был в нескольких жарких делах всегда впереди, в стрелках; не раз был в местах очень опасных; но Бог, который выводил меня из челюстей львиных и прежде, не дал укусить ни одной свинцовой мухе. А они, впрочем, крепко до меня добирались: шинель моя пробита в двух местах и (это чуть не чудо) ружье мое прострелено сквозь обе стенки, так что пуля изломала шомпол: таких случаев, впрочем, в одном деле я видел пять».