Читаем без скачивания Забытое королевство - Петр Гуляр

Я повстречал компанию юношей из Тунва в винной лавке г-жи Хо. Один из них, по имени Дордже (Молния), очень ко мне привязался и ежедневно приходил меня навестить. Вскоре его друзья отправились восвояси, а он остался в Лицзяне. Однажды вечером я пришел домой и обнаружил, что он ожидает меня на пороге с узелком вещей. Он сказал, что ему пришлось задержаться в городе, чтобы завершить дела. Лицзянские таверны оказались ему не по карману, и он хотел узнать, не позволю ли я на несколько дней остановиться у меня. Мой повар и соседи пришли от этой идеи в ужас и, проводя ребром ладони по горлу, недвусмысленно дали мне понять, на какой исход я напрашиваюсь. Но я решил рискнуть — настолько хотелось мне узнать побольше об этом таинственном народе.

Дордже было всего семнадцать лет, однако для своего возраста он был рослым и крупным — и в то же время стройным, гибким парнем. В профиль он напоминал античного грека — выдающийся нос, точеный профиль, изящная линия губ, выразительные глаза. Свои длинные, с каштановым отливом волосы он подвязывал красным шарфом, обернутым вокруг головы. В левом ухе он носил серебряную сережку. Одевался он в древнюю серую куртку с нагрудными карманами, явно когда-то принадлежавшую китайскому офицеру. Если бы эта куртка умела говорить, она наверняка рассказала бы небезынтересную историю о том, как ей довелось попасть в руки к тибетскому мальчику из настолько отдаленных краев. Вокруг пояса у него была повязана обычная рубашка из неотбеленной шерсти, какие любят носить некоторые тибетские племена в Каме. Вместо обычных для тибетцев длинных брюк, заправленных в сапоги, юноша носил коротенькие кожаные шорты — такие короткие, что куртка почти полностью их прикрывала, создавая впечатление, будто на нем нет штанов. На улице он неизменно вызывал у беззастенчивых насийских женщин приступы безудержного веселья. Его костюм завершала пара мягких, доходивших до колен сапог с голенищами из красной шерсти и верхом из замши. На шее он носил несколько серебряных и медных амулетов на кожаных шнурках, а за поясом — короткий тибетский меч и кривой кинжал в кожаных ножнах. Таков был Дордже — этот удивительный Ганимед с тунванского Олимпа. Кожа у него была настолько светлой, что, оденься он по западному образцу, никто не догадался бы о его принадлежности к тибетской и вообще какой-либо азиатской народности.

Вопреки всем ожиданиям, он оказался воспитанным, скромным и ненавязчивым юношей. После ужина, когда я удалялся к себе в апартаменты читать книгу при свете карбидного фонаря — роскошь, которой наслаждался только я один, — он обычно приходил со мной посидеть. Вино, которое мы пили по вечерам, развязывало ему язык, и беседа наша становилась откровеннее. Однажды вечером он развязал свою тунику и показал мне несколько мускусных желез.

— Это и есть товар, с которым я приехал, — пояснил он, — однако местные пытаются сторговать его за бесценок. Потому-то мне и пришлось задержаться — дожидаюсь предложения повыгоднее.

На следующий вечер он наклонился ко мне и вытащил из-под одежды небольшой кожаный мешочек, висевший у него на шее. Когда он развязал его, я увидел несколько золотых самородков и горстку золотой пыли.

— Никому об этом не рассказывай, — попросил он. — На это я рассчитываю купить товар, с которым поеду домой.

Очень набожный и суеверный, он часто прикасался к своим амулетам, чтобы убедиться, что они все еще на месте, и бормотал классическую мантру — «ом мани падме хум». Было видно, что он проникся ко мне безграничным доверием и принял меня как друга, — не исключено, что в его собственных краях, где невозможно, да и опасно кому бы то ни было доверять, настолько близкого друга у него никогда и не было.

Набравшись смелости, я начал расспрашивать его о Тунва, живущем там народе и разбойном промысле. С ним можно было говорить прямо, без лишних намеков и околичностей — в отличие от китайцев, в общении с ним особые церемонии были ни к чему. Если тибетец хочет что-нибудь скрыть, он об этом просто промолчит, а когда ему охота говорить, он обычно изъясняется открыто и прямо и того же ждет от окружающих.

Я конечно же рассчитывал, что в ответ услышу какое-нибудь интересное признание, но все же испытал шок, когда он спокойно, со всей возможной честностью подтвердил, что все жители Тунва — грабители, воры и, при случае, убийцы. Он признался, хоть и не без стыда, что и сам промышляет грабежом — иными словами, как гласит старая поговорка, с волками жить — по-волчьи выть. Однако соучастие в каких бы то ни было убийствах он горячо отрицал. «Я слишком сильно верю в Будду», — утешал он меня, заметив мое огорчение. Так что же, эти мускусные железы и золото он тоже добыл грабежом? Он не отвечал ни да ни нет. Я пораженно смотрел на этого красивого юношу — такого спокойного, уверенного в себе и невинного с виду. Мне уже довелось сталкиваться с грабителями и разбойниками. Я провел много месяцев среди черных ицзу в даляншанских горах Сикана — профессиональных бандитов и воров. Мне случалось гостить у китайского главаря грабителей в Гелуве, которая тоже находится в Сикане. Но все эти люди выглядели так, что профессия их была очевидна с первого же взгляда — ошибиться было невозможно. Я не мог примириться с фактом, что этот нежный, благородный юноша — тоже разбойник. Я решил выложить карты на стол.

— Послушай, друг мой Дордже, — сказал я. — Означает ли это, что, прежде чем покинуть мой дом, ты вынесешь из него все ценное, а возможно, и прирежешь на всякий случай меня самого?

— Нет-нет! — воскликнул он, и лицо его заметно просветлело.

Затем он уверил меня, что это решительно невозможно. Во-первых, он считал меня своим лучшим, самым дорогим другом. Я был к нему чрезвычайно добр, добавил он, а истинной дружбой дорожат даже жители Тунва. Но главная причина, по его объяснению, заключалась в его личной репутации и репутации его племени на великом и свободном лицзянском рынке. Ни один человек из Тунва или Сянчэна не пошел бы на то, чтобы совершить преступление в Лицзяне. Это было бы равносильно признанию и доказательству факта, что оба племени и вправду состоят сплошь из бандитов и воров. Конечно же властям и жителям Лицзяна их дурная слава была хорошо известна, и слухи об их набегах воспринимались всерьез. Однако дурная слава и слухи — это одно, а дела — совсем другое. Не будучи пойман, грабитель или вор в этих приграничных регионах имел полное право считаться человеком порядочным. Какие бы грабежи и кровопролития ни происходили в отдаленных Тунва или Сянчэне, лицзянские власти на них не реагировали. Этим должно было заниматься правительство Тибета. Однако в мирном Лицзяне подобных преступлений никто терпеть бы не стал. Виновнику — и не только ему, но и всему его племени — пришлось бы иметь дело со всей городской милицией, полицией, а заодно и с разгневанными горожанами. Само собой, преступник был бы застрелен, однако этим дело не кончилось бы — всех представителей его племени, живших в Лицзяне и ведших там свои дела, подвергли бы допросам и изгнали из города, после чего всему племени запретили бы когда-либо появляться в городе и торговать на здешнем замечательном рынке, а хуже наказания не придумаешь. Таким образом, вся хозяйственная жизнь племен Тунва и Сянчэна могла рухнуть из-за одной-единственной жалкой кражи или ограбления. Куда же после этого возить добычу на продажу? Уж точно не в Лхасу, где эти племена хорошо известны и где пострадавшие купцы с легкостью опознают свой товар. Они и рта не успеют раскрыть, как их арестуют и подвергнут пыткам. Доказывать свою невиновность надменной и безжалостной тибетской полиции — и в итоге разориться на взятках? Нет уж, терять бесценный Лицзян было никак нельзя. Такова была истинная причина примерного поведения и кристальной честности этих племен в Лицзяне. Они прекрасно понимали, на чем держится их хозяйство.

После этих разговоров мы с Дордже сблизились еще больше. Он все время настаивал, чтобы я съездил с ним посмотреть Тунва. Я воспринял это как приглашение наведаться, выражаясь библейским языком, в логово льва, и сказал ему, что он явно вознамерился выступить в качестве приманки, дабы привести меня к верной гибели. Он воспринял мои слова как шутку, однако впал после этого в задумчивость. В конце концов он признал, что, скорее всего, ему не хватит сил, чтобы защитить меня от тех жителей Тунва, с которыми он не слишком дружен. Я весьма огорчился, когда он объявил о своем скором отъезде — я успел к нему привязаться. Дордже подарил мне маленький серебряный реликварий и оставил на память свой кинжал, а также предложил в уплату за постой и прокорм немного золотой пыли, от которой я отказался. Он обещал вернуться примерно через год с коврами из Лхасы и другим товаром. Возможно, он и сдержал свое обещание, однако спустя год меня в Лицзяне не было.

Совсем иной характер имело мое знакомство с племенем из Сянчэна. Один друг-наси сообщил мне, что в Лицзян прибыл очень богатый и влиятельный сянчэнский лама, который остановился в одном из роскошных особняков неподалеку от дворца короля Му. Мой друг решил, что мне наверняка интересно будет с ним познакомиться и что мне стоило бы наведаться к нему, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Понизив голос, он добавил, что лама руководит крупным монастырем в самом центре Сянчэна, монахи которого — известные бандиты. Самое интересное, прибавил он, что этот самый лама и его монахи всего несколько месяцев назад подстерегли в засаде и ограбили караван из ста пятидесяти лошадей, а теперь лама привез на продажу в Лицзян заново упакованный краденый товар. Поговаривали, что некоторые из городских купцов получили из Лхасы сообщения с просьбой следить, не появятся ли в продаже товары, которые можно опознать как принадлежащие определенным перевозчикам из Лхасы. В этом случае неминуемо разразился бы большой и громкий скандал. В такой-то наэлектризованной атмосфере я и отправился в сопровождении моего друга с визитом к ламе-торговцу. Пройдя через лабиринт коридоров и веранд, мы очутились в просторном помещении, где этот большой человек восседал, скрестив ноги, на богатых коврах, постеленных поверх возвышения посреди комнаты. Перед ним дымилась жаровня, на которой грелся огромный инкрустированный медный чайник с тибетским чаем. Вопреки моим ожиданиям, лама не поднялся мне навстречу, но указал на ковер рядом с собой, приглашая меня сесть, — очевидно, он не счел меня настолько важной персоной, чтобы демонстрировать ради меня хорошие манеры. Будь я человеком чувствительным, я бы немедленно вышел из комнаты, однако поднимать бурю в стакане воды мне не хотелось. Я всегда старался избегать таких конфликтов, даже ценой небольшого ущерба для моего достоинства. Лама был крупным, очень сильным мужчиной. Он смотрел на меня пронизывающим, испытующим взглядом. На нем была шелковая куртка золотисто-желтого цвета, соответствующая его положению ламы, и винно-красный монашеский халат, завязанный вокруг талии. Голова его была выбрита. Со скучающим видом он предложил мне тибетского чаю в новенькой деревянной чашке, инкрустированной серебром, и выпил немного сам. Мы поднесли ему в знак доброй воли и уважения традиционную кхату — шарф из белой газовой материи — и поприветствовали его. Мой друг рассказал ламе, кто я такой и чем занимаюсь в Лицзяне. Узнав, что я не миссионер и не государственный чиновник, лама смягчился; глаза его подобрели, и он принялся жизнерадостно болтать о том о сем. В конце концов он отдал строгую команду одному из монахов, который тут же выбежал из комнаты.