Читаем без скачивания Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да, больше ни у кого в Риме не хватает храбрости сказать такое теперь, когда наши так называемые освободители или прячутся, или бежали в чужие страны, — проговорил один из купальщиков. Я внезапной испытал острую боль, подумав о Цицероне: ему очень не понравилось бы, что поборником свободы теперь считают не его, а Пизона.
Я подождал, пока они не уйдут, прежде чем выбраться из бассейна. Помню, что, размышляя об услышанном, я подумал: надо бы послать весточку Цицерону. Я уже двинулся туда, где в тени стояли столы, и тут появилась женщина, несшая стопку свежевыстиранных полотенец. Не скажу, что я сразу ее узнал — прошло почти пятнадцать лет с тех пор, как мы виделись, — но, сделав несколько шагов мимо, я остановился и оглянулся. Она поступила так же. И я узнал ее! Это была та самая рабыня, Агата, которую я выкупил, прежде чем отправиться в изгнание с Цицероном.
Это история Цицерона, а не моя, и уж точно не история Агаты. Тем не менее наши три жизни переплелись, и, прежде чем вновь вернуться к нити своего повествования, я немного расскажу об Агате. Полагаю, она этого заслуживает.
Я познакомился с ней, когда она, семнадцатилетняя, была рабыней Лукулла и прислуживала в банях его громадной мизенской виллы. Солдаты Лукулла захватили ее в Греции вместе с родителями, уже покойными во время нашего с ней знакомства, и привезли в Италию наряду с прочими пленными. Красота и нежность девушки, тяжелое положение, в котором она оказалась, тронули меня. Затем я видел ее в Риме — в числе шести домашних рабов, вызванных как свидетели на суд над Публием Клодием: им предстояло подтвердить слова Лукулла о том, что Клодий, его бывший шурин, совершил в Мизене кровосмешение и измену, вступив в близость с бывшей женой Лукулла. После этого я мельком видел Агату еще раз, когда Цицерон посетил Лукулла перед своим изгнанием. Тогда мне показалось, что она сломлена духом и полумертва. У меня имелись небольшие сбережения, и в ту ночь, когда мы бежали из Рима, я отдал их Аттику, чтобы он мог от моего имени выкупить Агату у хозяина и дать ей свободу. Много лет я высматривал ее в Риме, но так ни разу и не увидел.
Ей было тридцать шесть, и для меня она была все еще красива, хотя по морщинам на лице и худым рукам я понял, что ей все еще приходится выполнять тяжелую работу. Казалось, Агата смутилась; тыльной стороной руки она то и дело отбрасывала назад выбившиеся пряди начинающих седеть волос. После неуклюжих приветствий наступило неловкое молчание, и вдруг я услышал свой голос:
— Прости, что отрываю тебя от работы, — у тебя будут неприятности с хозяином бани.
— Никаких неприятностей не будет, — ответила моя давняя знакомая, впервые рассмеявшись. — Хозяйка — я.
После этого мы заговорили более непринужденно. Она рассказала, что, получив свободу, пыталась найти меня, но, конечно, к тому времени я уже был в Фессалонике. В конце концов Агата вернулась на побережье Неаполитанского залива: эти края она знала лучше других и они напоминали ей Грецию. Благодаря службе в доме Лукулла она легко получила место управляющей в горячих банях. Спустя десять лет богатые торговцы из Путеол устроили ее в это заведение, которое теперь принадлежало ей.
— Но все это благодаря тебе, — сказала Агата. — Как я могу отблагодарить тебя за твою доброту?
«Веди добродетельную жизнь, — всегда говорил Цицерон, — пойми, что в добродетели и заключается счастье».
Сидя рядом с Агатой на скамье под палящим солнцем, я чувствовал, что по меньшей мере это положение его философии доказано.
Мое пребывание в имении продлилось сорок дней.
Сорок первый был кануном праздника Вулкана. Вечером я трудился в винограднике; один из рабов окликнул меня и показал на тропу. По колеям, подпрыгивая, двигалась повозка в сопровождении двадцати верховых. Все они поднимали столько пыли в летнем солнечном свете, что казалось, будто повозка плывет по золотистым облакам. Она остановилась рядом с домом, и из нее вылез Цицерон.
Думаю, в глубине души я всегда знал, что он будет меня искать. Судьба не давала мне сбежать от бывшего хозяина.
Я пошел к нему, сдернув с головы соломенную шляпу и поклявшись про себя, что он ни под каким предлогом не уговорит меня вернуться в Рим. Я шептал себе под нос:
— Я не буду слушать… Я не буду слушать… Я не буду слушать…
Когда Цицерон повернулся ко мне, чтобы поздороваться, я сразу понял по мерному покачиванию его плеч, что он в великолепном настроении. От недавнего уныния не осталось и следа. При виде меня он подбоченился и расхохотался:
— Я оставил тебя одного на месяц — и посмотри, что случилось! Ты превратился в призрак Катона-старшего!
Я позаботился о том, чтобы спутникам Цицерона дали подкрепиться. Мы с ним тем временем прошли на затененную террасу и выпили прошлогоднего вина, которое он нашел весьма недурным.
— Какой вид! — воскликнул он. — Какое место для жизни на закате дней! Собственное вино, собственные оливки…
— Да, — осторожно ответил я, — меня оно полностью устраивает. Я отсюда ни ногой. А что замышляешь ты? Что произошло в Греции?
— А-а… Я добрался до Сицилии, а потом подул южный ветер и пригнал нас обратно в гавань. Тут я задумался — не хотят ли боги сказать мне кое-что? Пока мы торчали в Регии, ожидая улучшения погоды, я услышал о поразительном выступлении Пизона против Антония. Ты, должно быть, слышал об этом даже здесь. Затем пришли письма от Кассия и Брута, в которых говорилось, что Антоний явно начинает сдавать: обоим наконец предложили провинции, и он написал им, что вскоре надеется видеть их в Риме. Антоний созвал сенат на первое сентября, и Брут разослал письма всем бывшим консулам и преторам, прося их прибыть. Тогда я сказал себе: неужели я и вправду собираюсь убежать от всех этих событий, когда все еще остается возможность что-то сделать? Неужели я войду в историю как трус? И знаешь, Тирон, показалось, будто густой туман, окутывавший меня месяцами, внезапно исчез, и я совершенно ясно разглядел свой долг. Я развернулся и поплыл обратно. Оказалось, что Брут в Велии и готов поднять парус. Он чуть ли
