Читаем без скачивания Стальной лев революции. Восток - Иван Евграшин

«Необходимо иметь надежную опору хоть где-то и в чем-то, — мои размышления в который уже раз вернулись к еще не написанной статье Ленина «Успехи и трудности Советской Власти». — Чиновники от буржуазии не потянут. Рабочие и крестьяне тоже не могут пока стать этой опорой. Остались только армия и кадровые офицеры, исповедующие принцип «армия вне политики».

Задача трудная и мало выполнимая, но в моем активе стремительно растущий авторитет Троцкого и, возможно, поддержка Сталина.

Глава 9

12 января 1919 года.

Златоуст-Челябинск. Поезд-штаб Троцкого. 17:00.

Все так же валил снег, а солнце, видимо, совсем позабыло об Урале и его окрестностях. Спал я опять плохо. Всю ночь через станцию Златоуст в направлении Челябинска шли эшелоны. Мелькали огоньки пробивающихся сквозь Уральский хребет составов. Тревожно гудели паровозы. Кроме лязга проходящих поездов, сон отгонял еще и неумолкающий шум работ на платформе с аэропланами. К ночи слесари собрали некую конструкцию, которую даже начали обшивать досками. Однако около полуночи раздался громкий скрежет, каркас покосился и с ужасающим грохотом рухнул на землю. Самолеты не пострадали, их, от греха подальше, еще днем убрали с платформы. В итоге грохот кувалды раздавался всю ночь. Люди работали при свете нескольких костров и пары прожекторов, и по утру каркас начали обшивать досками вновь. На этот раз никто не ошибся, и крытый ангар для аэропланов доделали около часа дня. Внутри установили печки, создали запасы топлива и посадили дежурных. После того как около трех самолеты вернулись на свои места, состав тронулся в сторону Челябинска.

Вернувшись из вагона агитаторов, где сейчас происходили едва ли не баталии за единственное собрание «Энциклопедии Брокгауза и Ефрона», найденное где-то в городе и доставленное в библиотеку поезда, я с удовлетворением отметил, что пропагандисты близко к сердцу приняли мои вчерашние заявления. Народ ругался в голос, но дело, на мой взгляд, пошло.

Глазман принес очередную телеграмму от Бонч-Бруевича, развившего на новом посту очень бурную, а главное, плодотворную деятельность. В своем послании Михаил Дмитриевич предлагал упразднить ряд военных учреждений и сократить число военных комиссаров при штабах. Кроме всего прочего, начальник Управления военной инспекции, которую он тоже, кстати, думал расформировать, указывал на очень большое количество как бывших офицеров, так и коммунистов в многочисленных управлениях ВСНХ. Михаил Дмитриевич предлагал извлечь из учреждений и комиссариатов кадры для укрепления боеспособности армии и особенно Южного фронта, на котором необходимо всеми силами удержать Царицын.

«В то время, когда солдаты-красноармейцы, — писал Бонч-Бруевич, — обезумевшие от страха, провокаторски внушаемого им разного рода негодяями, забывают свой долг и бегут перед противником или передаются врагу под влиянием враждебной агитации — большое число лиц командного состава и стойких убежденных политических деятелей остаются вне фронтов. В настоящее время, когда вся надежда возлагается только на боевые успехи Красной армии, эти специалисты и комиссары никак не влияют на восстановление и усиление устойчивости наших войск».

«Все правильно, — я мысленно усмехнулся, припомнив, как в предыдущей истории Лев Давидович увлекся Украинским фронтом, настолько, что его пришлось одергивать Ленину. — Нормальных людей сейчас волнует Юг, а не Украина».

Меры, предлагаемые Бонч-Бруевичем, полностью отвечали текущему моменту. Михаил Дмитриевич отчитался также по работе инспекции Полевого штаба в Серпухове. Процесс происходил не без шероховатостей между Главкомом и начальником Управления военной инспекции, но все же двигался вперед, несмотря на взаимные обвинения. Работа Полевого штаба явно улучшилась за последнее время, так как оба оказались в одной упряжке и ответственность несли на равных. Донесения Вацетиса, контролирующего ход проверки штаба и работу проверяющих, фактически не отличались от докладов Бонч-Бруевича. Нюансы не в счет. В зависимости от ситуации я поддерживал то одного, то другого, чувствуя себя при этом верным учеником Владимира Ильича, успешно пользующегося такой методой в отношении меня самого, например.

Немного поразмышляв, я вызвал секретаря, продиктовал короткое послание о полном одобрении действий и принятии к работе всех рекомендаций Михаила Дмитриевича. Отдельно попросил составить список военных учреждений, по его мнению, подлежащих закрытию или реорганизации, и подготовить соответствующий приказ.

Внимательно перечитав текст ответного послания еще раз, я подписался и попросил Глазмана немедленно отослать телеграмму, отправив копию Вацетису, которого я постоянно держал в курсе происходящего.

— Миша, вот еще что, пришли ко мне стенографистку Кудрявцеву.

— Хорошо, Лев Давидович, — секретарь вышел, а я задумался.

Люба Кудрявцева вызвала во мне столь противоречивые чувства, что однозначно определиться в отношении нее оказалось сложно. С одной стороны — девушка мне невероятно нравилась, с другой — я отчетливо осознавал, что она, скорее всего, шпионка, которую мне подсунули кадеты в лице профессора Котляревского. Поразмышляв о том, что же мне делать с Любовью Владимировной, решил, что Кудрявцева станет заниматься только моими статьями, теоретическими работами, нешифрованными письмами и телеграммами личного характера, что ограничивало ей доступ к информации стратегического значения. Рисковать не хотелось. Нет никакой гарантии того, что у девушки нет канала связи. Кроме того, с самого начала ее карьеры стенографистки я заметил, что Любовь Владимировна чувствует себя явно не в своей тарелке. Девушка заметно переживала и вела себя в моем присутствии достаточно скованно. Иногда создавалось впечатление, что она готова расплакаться. Можно, конечно, заподозрить, что это искусная игра и Кудрявцева — великолепная актриса, но реакции девушки всегда оставались естественными и обуславливались скорее воспитанием и этическими соображениями. Отдавать ее чекистам просто так совершенно не хотелось.

Любовь Владимировна, постучавшись, вошла в купе и, присев в кресло, приготовилась стенографировать. Вот уже второй день мы работали над статьей для «Правды». Текст, посвященный текущему моменту и трудностям, с которыми столкнулась молодая республика Советов при строительстве рабоче-крестьянской Красной армии, шел тяжело.

Меня периодически отвлекали, грохот на улице мешал сосредоточиться. Постоянные повторы уже начинали бесить. Только после того, как поезд тронулся в сторону Челябинска, наконец, появилось достаточно времени и для этой очень важной работы.

Я диктовал, девушка быстро записывала и периодически поднимала на меня свои чудесные глаза, в которых читались явно противоречивые чувства — удивление, непонимание, иногда даже восхищение. Мимика выдавала мою стенографистку с головой. Ее определенно тянуло ко мне, но при этом товарищ Троцкий все еще оставался врагом людей, которых она считала своими и если не любила, то уважала. С другой стороны, ожидать иного от молодой неопытной девушки просто странно.

Надиктовав солидный кусок статьи, я решил сделать небольшой перерыв:

— Любовь Владимировна, вы несколько раз так удивленно на меня посмотрели, что невольно возник вопрос — что же вас так удивило? Если это не секрет, конечно.

Девушка мило покраснела и, подумав, ответила:

— Меня поражает ваше отношение к происходящему, Лев Давидович. Никогда бы не подумала, что вас так занимают вопросы строительства государства вообще, а особенно крестьянский вопрос. Мне всегда казалось, что деревней вообще никто не интересуется, а большевиков крестьяне волнуют только с точки зрения мобилизации и продразверстки. Тем более вы — председатель Реввоенсовета. Я всегда думала, что вас интересует только война и Мировая Революция.

— Нет, Любовь Владимировна. Меня волнует не только Мировая Революция. Кроме нее, меня волнует еще множество вопросов. В том числе и вопрос вашей милой улыбки.

Кудрявцева опустила глаза и покраснела так, что ее можно стало спокойно прятать в помидорах. Не найдут.

— Простите меня, Любовь Владимировна, за несколько вольные слова. Не хотел вас смутить, но не смог удержаться от того, чтобы не сказать комплимент такой красивой девушке, как вы. Не обижайтесь на меня. Пожалуйста. Если неприятно — скажите.

Любовь Владимировна посмотрела на меня и улыбнулась.

— Я не обижаюсь, Лев Давидович. Мне приятно ваше внимание. Просто немного теряюсь, потому что представляла вас другим.

— И каким же вы меня представляли?

— Не таким, Лев Давидович. Вы охватываете такой громадный круг вопросов, решаете столь невообразимое количество проблем, что поневоле восхитишься вашим умом, организованностью, работоспособностью, энергией и эрудицией.