Читаем без скачивания Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что у нас говорят о сих событиях? У нас боятся думать вслух, но, очевидно, про себя думают много.
9 сентября 1830 года
Никита Иванович Бутырский, ординарный профессор политической экономии и экстраординарный российской словесности. Из духовного звания, воспитывался в бывшем Педагогическом институте и в числе других студентов был отправлен для усовершенствования за границу. У него тонкий, быстрый ум, верное эстетическое чувство и дар слова. Его предмет собственно эстетика и словесность; политическая экономия досталась ему по одной из тех прихотей судьбы, которые насильственно навязывают людям известные роли. У него нет ни той глубины ума, ни того постоянства в мышлении, которые необходимы для того, чтобы овладеть истинами, столь перепутанными различными житейскими отношениями, столь шаткими среди борьбы общественных стихий.
В преподавании словесности он держится середины между строгим классицизмом и новыми требованиями века, или, лучше сказать, он держится системы здравого рассудка, который знает, что формы в изящных искусствах не значат ничего, если они не оживотворены духом, но знает и то, что духу потребны формы, и формы строгие. Бутырский очень приятно излагает свой предмет; он говорит не сильно, но пленительно: его красноречие проникнуто чувством и потому нравится, хотя и не может вполне служить образцом. Его счастливая наружность, приятная манера, голос гибкий и звучный всегда готовы помочь ему там, где изменяют ему чувство или воображение. В нем, однако, один недостаток, который сильно вредит полноте его лекций: это частое повторение одних и тех же фраз, оборотов, применений и проч. Но это не от недостатка воображения или слишком однообразного хода его ума, а от другого недостатка, которым одержим сей любезный профессор, — недостатка, не столь обидного для самолюбия, но не менее вредного, а именно лени. Часто приходит он на лекции, вовсе не приготовив плана, о чем намерен читать, и, по необходимости, ищет убежища в повторениях или говорит милые безделицы, довольно приятные, чтобы не наскучить, но слишком бессодержательные, чтобы учить.
В основе нравственного характера Бутырского много доброты и благородства, но мало твердости, и потому в нем быстро совершаются переходы от радости к скорби, от ласки к гневу. Самое ничтожное подозрение, какой-нибудь пароксизм житейского горя способны превратить его дружбу в ненависть…
25 сентября 1830 года
Холера уже в Москве. Это известно официально. Говорят, что она и в Твери. Мы сегодня получили от министра предписание доносить ему ежедневно о больных воспитанниках в учебных заведениях, с означением, кто чем болен. От полиции предписано то же всем жителям столицы.
Итак, мы не на шутку готовимся принять сию ужасную гостью. В церквах молятся о спасении земли русской; простой народ, однако, охотнее посещает кабаки, чем храмы Господни; он один не унывает, тогда как в высших слоях общества царствует скорбь. По московской дороге, в Ижоре, учрежден род карантина, ибо вчера приехавший туда курьер умер, говорят, от холеры. Все спрыскиваются хлором, запасаются дегтем и уксусом. Везде движение. Жизнь, почуяв врага, напрягается и готовится на борьбу с ним. Но что действительно можем мы противопоставить холере? Бодрость духа, покорность необходимости…
29 сентября 1830 года
Троицкий, из казенных студентов, окончивший курс в нынешнем году, молодой человек с отличными дарованиями. Попечитель хотел оставить его в Петербурге, чтобы он мог больше усовершенствоваться. Но министр решил иначе: он посылает его учителем в Могилев. Троицкий в отчаянии. Все было истощено в его пользу. Но начальство не понимает, что в Петербурге редкость хорошие преподаватели русской словесности и что такими людьми надо дорожить. У бедного молодого человека еще другое горе: он обручен с милою, образованною молодою девушкою, которую страстно любит, и теперь должен с нею расстаться. Мы вместе советовались, придумывали разные меры, но что значат наши слабые силы против власти начальника, не согретого ни чувством патриотизма, ни чувством человеколюбия?
31 октября 1830 года
В последнем номере «Литературной газеты» напечатаны стихи, гласящие в переводе: «Франция, назови мне их имена! Я не вижу их на этом надгробном памятнике. Они так быстро победили, что ты стала свободна раньше, чем узнала их». По поводу сих стихов мы сегодня получили от Бенкендорфа бумагу с строгим требованием уведомить его, как цензор осмелился пропустить сии стихи и кто дал их издателю для напечатания? Ответы заготовлены уже. Подобные происшествия часто случаются в нашей цензуре.
2 декабря 1830 года
Меня приглашают занять место преподавателя русской словесности в высшем, или так называемом белом классе в Екатерининском институте. Инспектор заведения, действительный статский советник Герман, присылал за мной, и я вчера вечером был у него. Он из числа тех профессоров, которые были Магницким и Руничем изгнаны из университета. Этот человек умен и учен. Говорит по-русски худо, но охотно. Он долго меня продержал, был приветлив и порешил определить меня в институт.
3 декабря 1830 года
Сегодня поутру я был в институте. Помощник инспектора, Тимаев, представил меня начальнице, г-же Кремпиной. Мне объяснили план преподавания, которому я должен следовать. Девицам остается год до выпуска. Они почти ничего не знают из словесности, и в этот год надо сделать то, на что обыкновенно полагается три года. Жалованье невелико: 1050 руб. за девять часов преподавания в неделю Впрочем, место это считается почетным и представляет обширное поле для учебной практики. Сверх того, приятно беседовать с милыми цветущими существами; приятно вселить хоть одну из своих идей в сердце матерей будущего поколения и содействовать их образованию, содействовать успехам русского общества.
10 декабря 1830 года
Сегодня читал первую лекцию в первом отделении, ибо и верхний класс по успехам девиц разделен на три отделения, из коих первое есть высшее. Меня ввела в класс начальница, г-жа Кремпина. Все девицы уже на возрасте. По близорукости я не мог видеть сидящих на задних скамьях, но из тех, которые впереди, многие прелестны. На всех отпечаток тихой непорочности, еще не омраченной страстями света.
Я некоторых экзаменовал. Они не много успели в два года. Я начал мою лекцию изложением плана, коему намерен следовать в преподавании, потом приступил к введению или общему обозрению
