Читаем без скачивания Игра. Реванш - Мария Обатнина

* * *

Вот уже минут сорок Мария Геннадьевна, не меняя положения, сидела на диване, уставившись в наполовину зашторенное окно: руки на коленях, спина сгорбленная, взгляд потухший. Материнское сердце не могло смириться с потерей сына. Не верила она в то, что ее Виталька погиб, не верила и все тут, не смотря на улики, красноречиво доказывающие его смерть. Сердце сжалось у бедной матери, но не от боли потери, а от предчувствия беды, зависшей над ее сыном. Матери! Их не обманешь, не проведешь вокруг пальца: связанные на всю жизнь тонкими невидимыми ниточками со своими детьми они нутром, душой чувствуют любую опасность, грозящую единственному чаду, вот и здесь, выйдя из здания морга, Мария Геннадьевна не ощутила щемящей тоски, перехватывающей дыхание и парализующей разум, а напротив, приоткрыв простынь, в изнеможении закрыла глаза, возликовав: «не он, чужой!»

Майору Денисову и полковнику Белову, знакомому по визиту к ней домой, Мария Геннадьевна подтвердила гибель Виталия, даже разыграла немую сцену: упала в обморок, обмякнув на руках Павла Дмитриевича. Сердце подсказывало ей, что нужно скрыть от органов ФСБ факт инсценированной гибели сына. Понимала Мария Круглова, что Виталий устроил театрализованную постановку собственной смерти, тем самым надеясь, заметя следы, скрыться от правосудия, изменив внешность, документы и начав новую жизнь, если таковое возможно в обществе Смолина, от которого, собственно, и шли все беды. Еще в далеком детстве, когда маленький Виталик привел в дом своего нового друга, Мария Геннадьевна свято уверовала, что с приходом в их жизнь Леши Смолина и начнется череда невзгод, которая перечеркнет все надежды на светлое будущее в судьбе Виталия. Леша Смолин имел такое авторитарное влияние на ее сына, что Кругловай нередко становилось страшно за то, с каким восторгом ее сын подчинялся другу, признав в нем безоговорочного лидера.

Очнувшись, она вытерла слезы, без устали катившиеся по впалым исхудавшим щекам. Виталий жив, он непременно подаст весточку, а даже если нет, только бы знать, что жив, остальное уже не важно, даже если она никогда больше не увидит его, не прижмет к своей груди. Услышав шевеление ключей в замочной скважине, пожилая женщина вытерла слезы и безвольно уронила руки вдоль теля. Она вслушивалась в знакомые звуки: вот муж разувается, вешает куртку на вешалку, и, шаркая тапками, входит в комнату, избегая встречаться с женой взглядами. Немой вопрос застыл на его губах: «А ты точно уверена, что это он?»

— Господи, — надломлено прошептала убитая горем женщина, с немой мольбой глядя на супруга.

— Сынок… Виталик… — она раскачивалась взад вперед, словно китайский болванчик, тихонечко подвывая. Сходив на кухню, любимый мужчина сунул ей под нос валерьянку, а затем, обняв, поцеловал в макушку:

— Маша, так всем будет лучше, и ему и тебе… В тюрьме не сахар, смерть избавление от всех бед!

— Я знаю… Пусть это будет избавлением… — стуча зубами о край стакана, прошептала она, залпом осушив принесенные успокоительные капли.

Смолин не спал, отрешенным взглядом здорового глаза глядя между железными прутьями решетки. Неяркий свет горящей лампочки, освещающей камеру, ужасно раздражал его, а тихий шепот зэков, переговаривающихся между собой, мешал нестройному течению мыслей. Заключенные время от времени кидали опасливые взгляды на лежащего на нарах Алексея, но заговорить с ним никто не решался. Прикрыв глаз, Смолин, кашлянув, оборвал ход мыслей и прислушался к разговору.

— Жрать хочу… — задумчиво протянул Головорезов, шумно сглатывая слюну, — сдохнем тут от голода… Замкнутый круг, не соскочишь.

— Фонтан прикрой, не трави душу, — огрызнулся Богомолов, нервно завозившись на шконке. — Со строгача еще можно соскочить, здесь тухляк..

— Это да… В десятом в «Озёрном» слыхал зону распечатали и так грамотно вскрыли, как по нотам разыграли.

— А я помню, на первый срок шел — вполголоса произнес Богомолов, хрустнув суставами пальцев, — так в ночь перед этапом в «Бутырку» один кент гвоздем вспорол себе брюхо, а внутренности развесил у себя на шконке.

— Желтополосник что ли? — спросил Иващенко.

— Да нет, кран него сорвало конкретно, хотя, ему даже не «строгач» вытанцовывался, общий режим.

— По какой теме срок мотал? — поинтересовался Головорезов, переводя взгляд на худое лицо сокамерника.

— Да там подстава была чистой воды, адвокат купленный, восьмерик ему на суде впаяли, а он шел по «износу», на зоне его в «петухи» заделали бы, а кому охота в жопе у себя концы вымачивать ежедневно?

— Это что, брателло мой, когда червонец мотал в «Тишине», базарил, как один вор в законе в отказ пошел, ему же по понятиям работать не в масть, так тот глаза себе выколоть пытался, а когда его дожали «шизняком» в очередной раз, дал согласку, вышел на лесопил и оттяпал себе руку по локоть бензопилой. Кровищи было.

— Кровь…мясо… Щас бы бифштекс с кровью… — тихим вкрадчивым голосом отозвался Иващенко и Смолину, которому порядком надоели эти охотничьи рассказы, рявкнул, словно затвором автомата щелкнув:

— Рты закрыли! Тихо чтобы у меня до утра!

— Ладно тебе, Ферзь, молчим мы! — Головорезов перевернулся на бок, шумно всхрапнув носом.

Смолин, переглянувшись с Иващенко, одной лишь силой взгляда заставил его послушно укрыться простыней и закрыть глаза. Богомолов не проронил ни слова, лишь только глаза его заблестели холодным недобрым блеском.

Смолин скривился от отвращения к ситуации, в которой он оказался. Его тошнило от общения с этими в конец опустившимися урками, от их базаров по фене, тюремного сленга, от собственного погоняла, закрепившегося за ним еще на вечернем досмотре, словом, от всего того, что окружало его, и, главное, от собственного бессилия.

«Только оказавшись в аду, ты понимаешь, что обратной дороги нет», — подумал Алексей, трогая загипсованную руку. Вот он ад — замкнутое пространство, железные решетки, мат конвойных, баланда, досмотры и ощущение собственной неполноценности, замешанной на отсутствие возможности разрешить ситуацию. Нестерпимо хотелось курить: всего две-три затяжки и никотин приглушил бы эту раздирающую на части боль. Человек железной воли, с детства прошедший жёсткую муштру Колей Смолой, а многим позже суровую школу выживания в легионе, Смолин блокировал боль, сосредотачиваясь на своем скором освобождении.

«Сука, шахматист, это из-за тебя я здесь! Но где же я так просчитался, где допустил неточность в расчетах? Лишь опытный игрок, находясь у цели, знает, как важно не сделать шаг, отделяющий победу от полного поражения, и этот шаг я сделал исключительно по собственной глупости, когда не прикончил их обоих сразу же в квартире шахматиста. Что теперь? Финита ля комедия? Всегда думал лучше пулю в лоб, чем зона, но здесь ты не имеешь шанса даже на этот последний шаг. А что теперь? Ждать? Ждать… «Сто лет одиночества»…Только оказавшись на самом дне, ты понимаешь, что существуют еще и нижние этажи, и только ты сам вправе сделать выбор падать вниз или, стиснув зубы, карабкаться вперед и вверх. Это всего лишь рокировка. Шах и мат не за горами. Вы все колода карт в моих руках, и только я имею право «резать» колоду. Придется немного подождать».