Читаем без скачивания Золотое кольцо всадника - Мика Валтари

— Но кто же тогда будет участвовать в представлении? — запротестовал Нерон. — Разумеется, они все отрекутся, если узнают, что за это им даруют свободу. Нет, нет, эти люди заговорщики, хотя, возможно, некоторые из них и не поджигали собственноручно дома Рима. Вот что. Если вам кажется, что пять тысяч преступников — это чрезмерно даже для такого ужасного злодейства, как пожар в нашем городе, я согласен пойти на уступки и позволить им бросить жребий. Казнят лишь каждого десятого из них. Так поступил Корбулон в Армении, и это вышло у него замечательно. По-моему, мысль отдать судьбы нескольких сотен христиан в руки их единоверцев просто превосходна. Надеюсь, получив такой урок, оставшиеся в живых навсегда покинут Рим.

Тигеллин, вскинув голову, обиженно заметил, что прежде никто и никогда не упрекал его за излишнюю мягкость.

— Просто я смотрю на это по-другому, — сказан он. — Казнить пять тысяч человек во время циркового представления — особенно в небольшом Ватиканском цирке — совершенно невозможно, даже если мы уставим столбами с перекладинами все твои сады. Нет, нет, я в этом не участвую… Конечно, если бы ты отказался от намерения устроить настоящее представление, я согласился бы на обычную массовую казнь, тогда — дело другое. Только имей в виду, что народ вряд ли останется доволен: скучно с утра до вечера смотреть на такое, да и приелись уже горожанам подобные зрелища.

Мы все так перепугались, услышав эти рассуждения, что молчали, не в силах вымолвить хоть слово. Мы как-то еще могли себе представить сотен пять христиан, замученных самым жестоким образом, и сотни других, просто принимающих участие в представлении, и, разумеется, толпу, ликующую на цирковых скамьях. Но пять тысяч…

Наконец Петроний покачал головой и хрипло произнес:

— Но это же будет спектакль самого дурного пошиба!

Тигеллин, не слушая его, продолжал:

— Я не хочу, чтобы тебя обвиняли в нарушении законов и нанесении оскорбления римским гражданам, поэтому нам следует поторопиться. У меня есть больше десятка письменных признаний, но этого мало для публичного суда, тем более что их авторов нельзя будет предъявить народу…

Заметив наши осуждающие взгляды, префект ворчливо объяснил:

— Многие из них погибли при попытке к бегству. Такое, знаете ли, случается довольно часто.

И вновь я ощутил тяжесть в груди и понял, что молчать нельзя.

— Император, — проговорил я, — мне известны нравы христиан, их обычаи и традиции. Они — мирные люди, старающиеся никоим образом не вмешиваться в государственные дела. Да, они глупы, ибо верят, что Иисус из Назарета, которого они называют Христом и который был распят в Иудее во времена прокураторства Понтия Пилата, вот-вот спустится на землю, чтобы простить им все прегрешения и подарить вечную жизнь. Но глупость — это еще не преступление.

— Раз они верят, что им все простится, значит, они действительно полагают, будто все дозволено, — раздраженно махнул рукой Нерон. — Если это вероучение не опасно для страны, то хотел бы я знать, что ты называешь опасным.

Тут раздались нерешительные голоса, утверждавшие, будто христиане, хотя они и не в силах навредить Риму, все-таки должны быть наказаны. Мол, тогда прочие испугаются и откажутся от своих суеверий.

— Но они же ненавидят все человечество! — победоносно воскликнул Тигеллин. — Они заявляют, что ты, цезарь, тоже будешь осужден этим самым Христом! Ну, и я, конечно, вместе с тобой! Потому что мы оба безнравственны и достойны сожжения заживо.

Расхохотавшись, Нерон только пожал плечами. К его чести следует сказать, что он никогда не обижался на тех, кто ругал его за пороки и слабости, и не злился, когда про него слагали оскорбительные стихи.

И тут Тигеллин обернулся ко мне и спросил тихо

и укоризненно:

— А разве ты, Минуций, не говорил, что христиане не ходят на наши представления?

Нерон вскинул на него глаза, полные гнева.

— Что? Они не любят театр? — Цезарь медленно поднялся со своего места. Он не привык прощать пренебрежительного отношения к искусству пения. — Значит, они — настоящие враги Рима и заслуживают сурового наказания. Решено: мы объявим их поджигателями и врагами всего рода человеческого. Не думаю, что кто-нибудь попытается взять их под свою защиту.

Я встал, чувствуя, что колени мои дрожат и подкашиваются.

— Но послушай, — начал я, — все обстоит несколько иначе. Я тоже изредка участвую в христианских трапезах и ни разу не видел ничего предосудительного и тем более непристойного. Они пьют вино и едят хлеб и другую простую пищу, считая, что это — кровь и плоть их Христа. Поев, они целуются, но в этом нет ничего плохого.

Нерон отмахнулся от меня, как от назойливой мухи.

— Не раздражай меня, Манилиан, — предостерегающе промолвил он. — Все мы знаем, что ты не слишком-то умен, так что христианам легко было обмануть тебя.

— Ну да, — отозвался Тигеллин. — Наш Минуций слишком уж доверчив, а тут еще христианские колдуны отвели ему глаза. Мне тоже пришлось несладко, когда я их нынче допрашивал. С виду-то они кроткие, точно овечки, лица спокойные, на губах — улыбки, речь ведут неспешно и тихо, вот бедняки и попадаются в их сети, надеются на будущую безмятежную жизнь. Но им нельзя верить, если только не боишься подпасть под власть магов и чародеев.

В общем, нам удалось добиться лишь одного: Нерон согласился обойтись для своих целей двумя-тремя тысячами христиан, а остальных Тигеллину было велено отпустить — после того, как они отрекутся от вредоносных суеверий.

— А теперь давайте поговорим о приятном — о том, как нам получше развлечь публику. Тигеллин, я поручаю тебе отобрать побольше здоровых юношей и девушек и клейменых рабов — они понадобятся Для циркового представления…

Возвращаясь с префектом преторианцев на площадь парадов, я вслух предположил, что Нерон задумал это поразительное и отталкивающее действо только ради того, чтобы напугать христиан публичной казнью нескольких их единоверцев, а затем даровать всем арестованным свободу.

Тигеллин промолчал. Лишь гораздо позднее я узнал о тех планах, что зародились тогда в его мозгу.

Мы вышли на площадь. Задержанные, страдающие от все еще жгучих лучей осеннего солнца, тем более что на открытом пространстве укрыться от жары было негде, и мучимые голодом и страшной жаждой (казенной пищи и воды на всех не хватало), просили начальника преторианцев разрешить им самим оплатить свои трапезы, как то позволял закон.

Подойдя к почтенного вида мужчине в тоге, Тигеллин вежливо осведомился у него:

— Ты участвовал в поджоге Рима?

Старик отрицательно покачал головой, и тогда Тигеллин предложил: