Читаем без скачивания По живому следу - Фридрих Незнанский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оделся и ушел.
Мотя Гладильщиков, допустивший такой непростительный промах, для верности сунул участковому в карман три сотни рублей. Из своих собственных.
— Да, — перевел дух Виктор, — нужно менять дислокацию.
Позвонили Лейле — посоветоваться.
— Ладно, — после недолгого раздумья сказала она, — приезжайте ко мне, можете пожить некоторое время. Пока не снимете новое помещение для студии.
Вечером, когда они подъехали к шикарному коттеджу Лейлы, хозяйка ожидала гостей на крыльце:
— Привет, мальчики и девочки, проходите на второй этаж. Располагайтесь. Только обувь снимайте, а то ковры затопчете…
— Не затопчем. — Авербух галантно поцеловал ручку хозяйки и снял ботинки. — Кстати, Лейла, я тебя давно хотел спросить: Ладода — это фамилия или кликуха?
— Много будешь знать, скоро состаришься, — отрезала та и повела их наверх.
Несмотря на то что ей не раз приходилось рассказывать слезливые, душещипательные истории клиентам, подробностями своей настоящей биографии Лейла предпочитала ни с кем не делиться.
23
Вероника не любила рано вставать. Даже когда ей приходилось это делать, она просыпалась медленно, неохотно. Сначала ей снились так называемые предутренние сны, крайне быстрые, неясные, оставляющие не яркие, образные картинки, а скорее некое чувство тревоги и тоски.
Вот и сейчас, проснувшись и потягиваясь на своей широкой кровати, она пыталась воссоздать образы ушедшего сна: какая-то толпа, вроде бы вокзал, и одновременно холмы, горы, вот она уже куда-то лезет, карабкается вверх…
— Вероника-а! — слышится чей-то голос.
Она оглядывается, роняет сумку, пытается поймать ее на лету — и падает.
И вот уже нет толпы, а есть только нескончаемая лестница, ступеньки которой невероятно высоки. С трудом поднимается по ней Вероника: каждая ступенька все выше и выше. Нет больше никаких сил карабкаться вверх. Неожиданно появляется бабушка Вероники, умершая много лет назад, и говорит:
— Вот она, сумка, нашлась, — причем ее голос звучит как-то неприятно резко, у самого уха.
«Какая сумка? — думает Вероника, — при чем тут сумка, ведь бабушка умерла пятнадцать лет назад…»
— Вот она — сумка! — с такой же резкостью и громкостью звучит тот же голос рядом с Вероникой.
Бритвина открыла глаза.
Это Валентина, приходящая домработница, бывшая знакомая матери Вероники, убираясь, обнаружила за диваном сумку и сочла нужным сообщить об этом хозяйке.
«Господи, ну почему, когда я сплю, обязательно нужно подойти и рявкнуть у самого уха?»
Вероника ворочалась с боку на бок, пытаясь восстановить в памяти последовательность предутренних переживаний и избавиться от нарастающего чувства раздражения.
— Вероника! — Тот же голос настойчиво продолжал ее будить.
«Что за дура», — Бритвина все еще сдерживает себя.
— Неужели ты не видишь, что я сплю? — сказала она вслух.
— Тоже мне, — продолжала ворчать Валентина, — барыня нашлась, давно ли босиком под лавку бегала, а теперь ишь… Все бы ей спать, вон ребенка своего проспала…
— Вон отсюда! — Вероника вскинулась на кровати.
— Думаешь, испугалась? — огрызнулась Валентина. — За эти копейки сама убирай!
«Копейками» Валентина назвала двести долларов, ради которых она приходила в квартиру Бритвиных три раза в неделю.
Длинная и худая, как жердь, неизменно в платке, обвислой юбке, Валентина давно уже раздражала Веронику.
«Неужели за двести баксов нельзя выглядеть по-человечески?» — возмущалась про себя Вероника. Она знала, что все деньги Валентина отдает недотепе сыну, который ребенка родить успел, а ума не нажил. Вот и жили они вчетвером в двухкомнатной малогабаритной квартире: Валерка — сын, его жена, ребенок и Валентина, единственная работающая из всей этой семейки.
…Если бы не мать, Вероника ни за что на свете не привела бы в дом эту женщину. А случилось это прошлой осенью, когда Екатерина Львовна, мама Вероники, будучи тяжело больной, попросила дочь помочь сыну Валентины найти работу.
— Обещай мне, — говорила Екатерина Львовна, держа дочь за руку, — что ты поможешь им.
«С какой стати я должна им помогать?» — хотела было возмутиться Вероника, но, глядя в лицо матери, смягчилась:
— Хорошо, мама, я помогу, главное — ты не волнуйся, тебе сейчас нельзя.
Екатерина Львовна умирала. Болезнь Паркинсона развивалась быстро. Надежды на врачей и на дорогие лекарства не оправдали себя, оставалось только считать дни и с трудом переносить материнские мучения и боли.
После смерти матери Бритвина отправилась в гости к Валентине. Грязь и нищета неприятно поразили, но Валентина тогда казалась скромной, доброжелательной. Проводив гостью на кухню, принялась жаловаться на жизнь. Жаловалась долго, нудно, пока Вероника не сказала:
— Не волнуйтесь, мы что-нибудь придумаем.
В тот день готовность работать выразили и мать, и сын. Валеркина жена еще кормила ребенка. Они разжалобили Веронику, но у нее не было больше сил оставаться в этом доме. Желая побыстрее прекратить эту встречу, она достала из кошелька сто долларов, протянула сыну Валентины:
— Вот вам пока, возьмите…
— Очень кстати. — Валерка с готовностью засунул деньги в карман, так, словно только и ждал этих денег.
— Может, чаю? — робко предложила Валентина.
— Нет, спасибо, я спешу. — Вероника не представляла себе, как сила будет пить чай в этой неуютной, маленькой, давно не ремонтируемой, грязной кухне.
Возвращаясь домой и продумывая разговор с мужем, Бритвина не знала, на кого из членов этой семьи можно рассчитывать. Валерка был человеком невозмутимым, но всёгда пьяным, и вроде бы ни в чем это пьянство не выражалось, разве что физиономия у него краснела, но устраивать на работу алкоголика Вероника не решалась. Связи, конечно, были, и немаленькие… Бритвин отнесся отрицательно к просьбе жены:
— Ты хочешь, чтобы я устроил в министерство Валентину или ее сына?
— Ну не обязательно в министерство, — оправдывалась Вероника, — каким-нибудь лифтером или вахтером.
— Таких связей у меня нет, — отрезал муж.
— Ну хоть кем-нибудь, — не сдавалась Вероника, — ну пожалуйста.
— Ты знаешь, ради тебя я на все готов, — сказал Бритвин, — даже на то, чтобы ежемесячно платить ей пару сотен просто за то, что она будет помогать тебе по хозяйству.
— Замечательная идея, — обрадовалась Вероника, но тут же сникла: она представила себе, что в ее доме будет такая же грязь, как в доме Валентины.
«Ну ничего, — решила она, — как-нибудь разберемся».
Разбирались долго: Валентина не могла взять в толк, почему нельзя мыть паркет, а панели, наоборот, мыть нужно, ей казалось, что в этом доме все наоборот, о чем она, разумеется, тут же говорила Веронике.
— Все у вас не как у людей, — оценивала квартиру Бритвиных Валентина, — нет чтоб по-человечески…
Вероника терпеливо объясняла, почему нельзя мыть паркет. Вот уже несколько месяцев она натирала его сама, не доверяя Валентине, оставляя ей только общую уборку и глажку белья. Валентина это воспринимала как должное. Веронике казалось, что если даже она сама будет делать все по дому и платить Валентине ни за что, то домработницу такой вариант вполне устроит.
«Я должна ее найти, — в который раз за эти дни думала Бритвина, приводя в порядок свой гардероб, перебирая вещи, — никому нельзя доверять, нужно все делать самой, кто, как не мать, способна почувствовать, предугадать, что происходит с ее ребенком?»
После того как операция с фальшивым похитителем Пореченковым закончилась провалом, Вероника вбила себе в голову, что теперь действительно только она может найти свою дочь. И опять решила пойти на поиски.
Бритвина выбирала вещи поскромнее, ей не хотелось бросаться в глаза своими шикарными нарядами, к тому же она совершенно была уверена, что у большинства работников улицы, к числу которых она относила мороженщиц, дворников, наконец, просто бомжей, скромно одетая женщина вызовет больше сочувствия и желания помочь, чем живущая в изобилии, холеная дама. Но ничего подходящего так и не отыскала.
«Хоть Валентине звони, — подумала она, — надо же, ни одной нормальной вещи, вот уж права была домработница: все не как у людей».
Звонок заставил ее вздрогнуть. Вероника бросилась к двери, в душе надеясь на то, что, может быть, это Соня.
Но это была не Соня. Валентина стояла в дверях, переминаясь с ноги на ногу, пыталась подобрать слова:
— Ты, вы… в общем… — Валентина набрала побольше воздуха и решилась сказать то, за чем пришла: — В общем я, по поводу Сони, ты прости, я не то сказала…
Вероника молчала. Раздражение сменилось жалостью, жалость — смущением: как бы попросить у Валентины на время что-нибудь «человеческое»?
