Читаем без скачивания Любовь и хлеб - Станислав Мелешин

— Да-а… Загвоздка. Плохо я людей знаю. Если сын — значит хорош! Вот и авария… вот и сын, — медленно и несвязно произнес Павел Михеевич, выпрямился и взмахнул руками. — С сыном поговорю, — сунул руку Шалину и ушел.

Все перепуталось в его голове. Авария! Пыльников! Сын!

«Расколоть козла и на переплавку! Печь на недельку в ремонт! Сын! По пыльниковской дорожке катится. И это у него, в семье Байбардина! И в такое — наше время! Когда мы начинали жить, были лодыри, рвачи, хулиганы, собственники, но те из старого мира пришли. А эти из какого? Почему, откуда?! Для них ведь все нами завоевано, все дано! И многое легко дадено… Вот — легко дадено: хватай, торопись жить… И получается, что у многих угасает революционный дух. Не то, что бывало в двадцатые — тридцатые годы. Тогда недоедали, недосыпали, торопились на завод! «Мы молодая гвардия рабочих и крестьян»…

Раньше, к примеру, шахтерские сыновья в шахтеры шли. А сейчас — дорог много, выбирай — какая легче! Опрос большой на работящих, толковых людей — они знают, что в них нуждаются, возгордились: мы еще посмотрим, куда идти!»

Павел Михеевич приостановился, передохнул и зашагал быстрее, отдаваясь нахлынувшим мыслям.

«Да! Мы в свое время не торопились жить — торопились строить страну. Раньше мы не просто социализм строили, но и социализм в душе у каждого! А сейчас забыл я о душе… сына!»

Павел Михеевич любил говорить, что человек от рождения проходит весь мартеновский процесс, как сталь в печи. В школе, в семье, на работе, среди друзей происходит плавка души, ума и характера — до взрослого возраста, когда человека торжественно называют гражданином и выдают ему паспорт и ему есть чем гордиться; когда он пишет свою автобиографию — всем понятно: какой он, на что он годен и какая от него общественная польза. Посмотришь: хороша плавка! Живет и трудится на земле добротный советский человек. Чуть недоглядел, недолюбил, махнул на человека рукой — смотришь: чужой и плохой он вырос, не та сталь, не та марка, авария, и получается — «козел», да еще с пыльниковской бородой.

Павел Михеевич всегда любил пофилософствовать. А сейчас он чувствовал, что ему приходят в голову какие-то большие мысли и верные догадки. Разговаривая сам с собой, он ежеминутно расправлял усы, одергивая суконную куртку, взмахивал рукой, горячась, будто выступал на партсобрании.

Ведь вот живет в нашей стране столько людей, разных людей! Скольких он повидал на своем веку. С одними плечом к плечу восстанавливал заводы после гражданской, с другими строил новые корпуса, с третьими руководил металлургией у себя в цехе и воспитывал молодой рабочий класс. Разные люди были, и чем больше он любил их, тем более раздражался и все время, всю жизнь старался понять, откуда берутся плохие, никчемные люди, которые мешают жить, портят песню в работе и на празднике, толкутся у ног. Они понимают, что у нас рабоче-крестьянское государство, а вот до ума и до сердца не доходит, что нужно дело делать не для себя, что человек хозяин и гражданин страны своей и он за нее в ответе, что хозяин тот, кто трудится много и честно. Хозяин не только должен потреблять, но и творить… Вот! Вот откуда труженики! Не труженики зарплаты, а творцы дела! Нет, ноют, жалуются: производство не обеспечивает… Зарплата мала! Пожить бы!

«Значит, и мой Васька туда же?! К тем, кто хочет много получать и мало делать! Потребители, так вашу разэдак! Иждивенцы! Субъекты! Стало быть, здесь недоработка государственная».

Павел Михеевич вздохнул и почувствовал себя особенно виноватым в этом. И хотя в мыслях все было ясно и спокойно — с аварией уже решено, а вот на сердце накатила тоска, которая взволновала его больше, чем авария. «Прозевал в семье аварию, лысый черт!» — ругал он себя и, только подойдя к дому, успокоился на том, что поговорит с сыном как следует.

Во дворе было шумно. Кто-то лихо играл на аккордеоне. Детвора бегала в широких квадратах электрического света. Их не загонишь спать в этот веселый августовский вечер! Кто-то отчеканил: «Серый волк под горою…» Дети подняли галдеж и кинулись врассыпную.

«Хм! Сколько душ народили! — впервые удивился Байбардин. — И все — будущие граждане! Вот учителям работы!»

Долго поднимался на третий этаж. Сапоги гулко стучали по цементным плитам лестницы, мастеру было неудобно, что стук сапог может потревожить отдыхающих людей. Всех соседей Байбардин знал и, проходя мимо их квартир, всегда раздумывал и беспокоился об их судьбах и мысленно вмешивался в их жизнь. За дверью одной из квартир слышалось пение. Это тихий парень Иван Кавунов проверял свой баритон после того, как отпел работу на эстрадке кинотеатра «Комсомолец».

«Перед зеркалом стоит… в опере петь мечтает», — отметил Байбардин и мысленно поставил его рядом с сыном для сравнения. «Талант! Трудное дело! — с восхищением заключил он. — У человека есть мечта и заботы. Хоть бы приняли в оперу… Надо принять. Пусть поет!» — посочувствовал старательному баритону Павел Михеевич, проходя мимо следующей двери. Здесь крутили пластинку. Певица с надрывом сообщала, что веер — черный. В этой квартире живет Анна Андреевна — продавщица гастронома, с шестью малолетками. У этой дети тихие, всегда дома. С утра до вечера крутят пластинки — как от музыки уйдешь! Они жили этажом ниже, и Байбардин приказывал из окна: «Музыканты, кончай песню — спать иду!» Закрывались наглухо двери балкона, форточки, но музыка продолжалась.

Хозяйка одна, с утра на работе. Мается с ними. Муж все время в командировках. «Переходил бы на другую работу! Разве можно детей одних оставлять!»

А в этой квартире соседка — педагог истории Мария Матвеевна, красивая строгая женщина. Ей не везет в личной жизни. Двух мужей пережила! Один на фронте погиб, другой — умер. Двух детей нажила: Сашенька да Наташенька. Дружные дети, умные. Ходит к ней третий год какой-то серьезный военный, а она все не решается на свадьбу. Дело ее, конечно. Ей виднее!

У всех жильцов свои заботы, своя жизнь с радостями и горестями, и разные люди живут в этом доме, и о всех он думал. А вот за Васькой не досмотрел….

Байбардин постучался в дверь своей квартиры.

Открыла спокойная Полина Сергеевна в пуховом платке, накинутом на плечи. «Ишь домохозяйка! Газеты читала», — отметил Павел Михеевич и с порога спросил глухим голосом:

— Где сын?

— Гуляет, где же еще. Молодой ведь. Обоих вот дожидаюсь — ужин остыл.

— Когда ему на работу?

— Сегодня в ночь! А что… случилось что-нибудь?

— Случилось, — твердо произнес Байбардин и взял жену под руку.

6. ИЩУ НЕВЕСТУ

Василий бесцельно бродил по улицам, заглядывал в девичьи лица, сравнивая их с Клавкиным лицом, — Клавка была красивей их всех и роднее. Фотографировал детвору на зеленом проспекте металлургов, у сухих карагачей. Дети делали серьезные лица, слушались — Васька щелкал фотоаппаратом, и все были довольны и веселы. Была бы Клавка с ним — вот хорошо бы! Однако на улицах она ему не встречалась, в общежитии ее не было, а без нее на сердце тоскливо. Павлик Чайко куда-то запропастился. Сыновья Пыльникова не вернулись из колхоза. Провести время было не с кем, а идти домой не хотелось.

День стоит жаркий, веселый. Знойный ветер палит горячие щеки, пощипывает шею. Становится завидно людям, сидящим в тени и пьющим вино. В такой день хорошо гулять в тени карагачей, купаться в Урале на водной станции, а самое лучшее вместе с Клавкой укатить на мотоцикле в степь до самой ночи. Там свежие пахучие ветры навстречу и солнцепек на песке у воды. Такой хороший день, а Клавдии нет! Василий в душе был оскорблен и обижен тем, что вот Клавка его невеста и сейчас не с ним, а где-то.

Василий познакомился с Клавой, когда она только что приехала с Волги по набору рабочих в «Железнострой». Клава подружилась с Тонькой у нее, в стройконторе. Она жила у Пыльниковых и работала каменщицей.

Василий как-то чинил с сыновьями Пыльникова мотоцикл. Подружки вышли на крыльцо и стали прощаться. Здесь он ее и увидел. Она стояла рядом и долго смотрела, как он собирал мотоцикл. Клава показалась ему давно-давно знакомой. Чуть курносая, грустные детские глаза, яркие губы с полуулыбкой, припухлые щеки, чистый лоб с завитушками светлых волос над тонкой белой шеей. Она стояла и смотрела на него, смирная и доверчивая, как сестренка. Так захотелось ему тогда обнять ее и прижать к себе, защитить от кого-нибудь или от беды, заслонить плечами ее стройную фигурку, обтянутую ситцевым платьем.

— Девушка, садись — покатаю, — предложил он смущенно, разглядывая ее тапочки.

— Меня зовут Клава.

Василий не расслышал, обрадовавшись — она не отказывается! Завел мотор, — держись крепче! Когда отъехали в степь, спросил громко:

— Как звать?

— Клава-а-а! Я уже говорила… — крикнула она ему в ухо и, ойкнув на повороте, крепко ухватилась руками за его шею. Прижалась щекой к щеке. Щека была горячая, и он догадался, что Клава покраснела. «Наверное, никогда еще не целовалась», — стыдливо подумал он, и ему стало весело. Разговорились. Она работает каменщицей. Воспитывалась в детдоме. Живет у Пыльникова. Тоня хорошая подруга, но у них ей не нравится.