Читаем без скачивания Удушье - Чак Паланик

А я спрашиваю:

— Ну, а что же я?

А она заявляет:

— Уж прости, в следующий раз приноси свой вибратор.

— Нет, — возражаю. — Что же мой член?

И она говорит:

— А что твой член?

А я спрашиваю:

— Как он вообще сюда впишется?

Усаживаясь на полотенце, Гвен мотает головой и объявляет:

— Ну почему я такое делаю? Почему я вечно цепляю парня, который старается быть милым и обычным? А дальше тебе захочется ещё и жениться на мне, — говорит. — Хоть бы один раз у меня были унизительные отношения. Хоть разок!

Заявляет:

— Можешь мастурбировать, пока будешь меня насиловать. Но только на полотенце и только если меня не забрызгаешь.

Она расправляет полотенце у своей задницы и хлопает рукой по участочку плюшевой ткани рядом.

— Когда придёт время, — объявляет. — Можешь оставить свой оргазм здесь.

Её рука продолжает — шлёп-шлёп-шлёп.

«Уф», — говорю, — «И что теперь?»

Гвен вздыхает и тычет мне в рожу вибратором.

— Используй меня, — требует она. — Опусти меня, идиот тупой! Унизь меня, ты, дрочила! Растопчи меня!

Вообще говоря, не совсем понятно, где выключатель, поэтому ей приходится показать мне, как оно включается. Потом оно начинает жужжать так сильно, что я его роняю. Потом оно скачет по полу, а мне приходится ловить чёртову фиговину.

Гвен поднимает колени, и они распахиваются в стороны, как раскрывается при падении книжка, а я становлюсь на корточки с краю полотенца, и направляю жужжащий кончик точно в середину её гладких пластиковых краёв. Другой рукой занимаюсь своим поршнем. Ляжки у неё бритые, постепенно сужаются до ступней с крашенными синим лаком ногтями. Она откинулась назад, закрыв глаза и раздвинув ноги. Вытянула руки и сложила их за головой, так что её груди выпячиваются аккуратными маленькими буферами, и произносит:

— Нет, Дэннис, нет. Я не хочу, Дэннис. Не надо. Нет. Тебе меня нельзя.

А я говорю:

— Меня зовут Виктор.

А она требует заткнуться и дать ей сосредоточиться.

И я пытаюсь развлечь нас обоих, но это сексуальный эквивалент того, чтобы гладить себя по животу и хлопать по голове. Либо я занят ею, либо занят собой. С другой стороны, получается так же, как плохо втроём. Один из нас всё время остаётся в стороне. Плюс вибратор скользкий, и его трудно удержать. Он разогревается и резко воняет дымом, будто внутри что-то горит.

Гвен приоткрывает один глаз только до щёлочки, щурится на то, как я гоняю кулак и требует:

— Я первая!

Душу свой поршень. И дёргаю Гвен. Дёргаю Гвен. Чувствую себя уже не столько насильником, сколько паяльщиком. Края «Фемидома» всё время соскальзывают внутрь, а мне приходится тормозить и вытаскивать их двумя пальцами.

Гвен произносит:

— Дэннис, нет, Дэннис, стой, Дэннис, — голос её поднимается из глубины глотки. Сама же тянет себя за волосы и шипит. «Фемидом» снова проскальзывает внутрь, и я уже оставляю его в покое. Вибратор утаптывает эту штуку глубже и глубже. Она требует играть с её сосками другой рукой.

Отвечаю — другая рука нужна мне самому. Мои орехи туго напрягаются и готовы кончить, и я говорю:

— О, да. Да. О, да.

А Гвен отзывается:

— Не смей, — и облизывает два пальца. Буравит меня взглядом и работает влажными пальцами между своих ног, со мной наперегонки.

А мне достаточно только представить себе Пэйж Маршалл, моё секретное оружие, — и гонка окончена.

За секунду до того, как кончить, когда возникает чувство, будто сжимается дупло, — именно тогда я поворачиваюсь к маленькой полянке на полотенце, куда сказала Гвен. Чувствуя себя глупо и выдрессированными по бумажке, мои белые солдатики начинают вылетать, и как-то нечаянно отклоняются от траектории и летят на её розовое покрывало. На весь её большой мягкий взбитый розовый ландшафт. Дуга за дугой выстреливается горячими судорожными плевками всех размеров, по всему покрывалу и наволочкам, по розовым шёлковым оборкам кровати.

Как бы НЕ поступил Иисус?

Граффити из кончины.

«Вандализм» — неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.

Гвен развалилась на полотенце, пыхтя с закрытыми глазами, вибратор гудит внутри неё. Глаза её закачены под веками, она брызжет между пальцами и шепчет:

— Я тебя сделала…

Шепчет:

— Сукин сын, я тебя сделала…

Напяливаю обратно штаны, хватаю куртку. Плевки из белых солдатиков висят по всей кровати, по шторам, по обоям, а Гвен по-прежнему лежит на месте, тяжело дыша, вибратор косо торчит из неё на полпути наружу. Секундой позже он выскальзывает и шлёпается на пол, как толстая скользкая рыбина. Тогда-то Гвен и открывает глаза. Начинает привставать на локте, ещё не замечая нанесённый ущерб.

Я уже наполовину вылез в окно, когда вспоминаю:

— Да, между прочим… — говорю. — Пудель, — и позади меня впервые слышу её настоящий крик.

Глава 28

Летом 1692-го в Плимуте, штат Массачусетс, мальчик-подросток был обвинён в том, что огулял кобылу, корову, двух коз, пять овец, двух телят и индюка. Это реальная история из книжек. В соответствии с библейскими законами Левита, после раскаяния мальчик был вынужден смотреть, как каждое животное забивают. Затем он был убит, а его тело свалено в кучу с мёртвыми животными и зарыто в яму без креста.

Это случилось до появления встреч терапевтического общения для сексоголиков.

Тому подростку, пиши он свой четвёртый шаг, пришлось бы, пожалуй, расписать целый коровник.

Спрашиваю:

— Вопросы есть?

Четвероклассники молча смотрят на меня. Девочка во втором ряду спрашивает:

— А как это — огулял?

Говорю — спросите учителя.

Каждые полчаса мне приходится обучать очередное сборище четвероклассников какому-нибудь дерьму, которое никто учить не хочет: например, как разводить огонь. Как смастерить куклу с головой из яблока. Как делать чернила из чёрных орешков. Как будто такое поможет кому-то из них поступить в нормальный колледж.

Помимо уродования бедных цыплят эти четвероклассники приваливают сюда затем, чтобы притащить какой-нибудь микроб. Нет никакой тайны в том, почему Дэнни постоянно пускает сопли и кашляет. Головные вши, глисты, хламидия, стригущий лишай — на полном серьёзе, все эти экскурсионные детишки — крошечные всадники апокалипсиса.

Вместо полезного первопроходческого отстоя, рассказываю им, что их уличная игра в «колечко вокруг розочки» основана на эпидемии бубонной чумы в 1665-м. Чёрная Смерть оставляла на людях твёрдые набухшие чёрные пятна, которые те звали «чумными розами», — или бубонами, — окружёнными бледным кольцом. Отсюда слово «бубонный». Заражённых запирали в собственных домах и оставляли умирать. Спустя шесть месяцев, сотни тысяч людей были похоронены в огромных общих могилах.

А «кармашек, полный цветочков» — то самое, что лондонцы носили с собой, чтобы не чуять запаха трупов.

Чтобы сложить костёр, берёшь и сваливаешь в кучу немного палок и сухой травы. Высекаешь искру из кремня. Работаешь мехами. Можешь не воображать ни секунды, будто весь процесс разведения огня заставит их глаза засверкать. Искра никого не впечатляет. Ребятишки горбятся в первом ряду, сгрудившись над своими маленькими видеоиграми. Детишки зевают прямо тебе в лицо. Все хихикают и щипают друг друга, выкатывая глаза на меня в бриджах и грязной рубахе.

Взамен я сообщаю им, что в 1672-м Чёрная Чума поразила Неаполь, что в Италии, похоронив примерно четыреста тысяч человек.

В 1711-м, в Священной Римской империи, Чёрная Чума убила пятьсот тысяч человек. В 1781-м миллионы умерли по всему миру от гриппа. В 1792-м ещё одна эпидемия похоронила восемьсот тысяч человек в Египте. В 1793-м москиты занесли жёлтую лихорадку в Филадельфию, где она убила тысячи.

Один ребёнок шепчет позади:

— Это хуже, чем рулетка.

Другие ребятишки распаковывают завтраки и заглядывают в бутерброды.

За окном в колодках раком стоит Дэнни. В этот раз — просто по привычке. Городской совет объявил, что он будет изгнан сразу же после завтрака. А колодки — именно то место, где он чувствует себя в наибольшей безопасности от себя самого. Ничего не заперто и даже не прикрыто — но он стоит, согнувшись и пристроив руки и шею на те места, где они пробыли месяцами.

Когда они шли из текстильной, один малыш потыкал палочкой Дэнни в нос, а потом пытался сунуть палку ему в рот. Другие детишки тёрли его лысую голову на счастье.

Разведение огня отнимает только минут пятнадцать, поэтому потом я обязан показывать каждой своре детишек большие горшки для стряпни, мётлы из веток, грелки для кровати и прочий отстой.

Дети всегда кажутся выше в комнатушке с потолком в шесть футов. Ребёнок позади говорит:

— Нам снова дали этот сраный яичный салат.

Здесь, в восемнадцатом веке, я сижу у очага большого открытого камина, снабжённого традиционными сувенирами комнаты пыток: большими железными крюками, кочергами, решётками, железками для клеймения. Полыхает мой большой костёр. Сейчас отличный момент для того, чтобы вынуть железные щипцы из углей и прикинуться, что изучаешь их изрытые ямками, раскалённые добела кончики. Все детишки делают шаг назад.