Читаем без скачивания Моя сестра живет на каминной полке - Аннабель Питчер

– Нравится?

Было невкусно, но я все равно сказал:

– Ага.

Папа плохо размешал шоколадный порошок, он весь остался на дне чашки – противная темная кашица. Но какао было горячим и сладким, и папа его приготовил сам. Чего же еще желать? Я пил, а папа, весьма довольный собой, смотрел.

– Полезно для костей. Будешь пить по чашке в день – вырастешь сильным, как Руни, – сказал он. – Буду готовить тебе.

Он покраснел. Потер небритый подбородок. Приятный получился звук, шершавый.

Я сказал:

– Ладно.

Папа встал и сдавил мне плечо, во второй раз за этот день.

– В понедельник утром пойду на стройку, – вдруг сказал он, глядя в пол и возя башмаком по блесточкам на ковре, вперед-назад, вперед-назад. – Если они меня примут. Давно пора. Будет ради чего вставать поутру. – Он прокашлялся. – И ради чего ходить трезвым.

Когда брызгаешься дезодорантом, в воздухе потом долго-долго висят малюсенькие капельки и никуда не деваются. Так и слово «трезвый» – повисло в воздухе, и я сидел, не поднимая глаз, потому что не хотел видеть, как оно вьется вокруг папы. Я внимательно разглядывал кашицу на дне чашки. Кашица была темно-коричневой, почти черной, и подсыхала причудливыми узорами. Джас, чтобы узнать свое будущее, читает гороскоп, кто-то гадает по руке, а кто-то гадает на кофейной гуще. Я, прищурившись, вглядывался в шоколадные кляксы, но они ничего не поведали мне о будущем.

– Ты все? – спросил папа.

Я сказал:

– Да.

Он забрал чашку и вышел из комнаты.

Мне не спалось. Живот все болел. Я крутился с боку на бок и никак не мог устроиться. Постель нагрелась как печка, я перевернул подушку на другую сторону. И все твердил про себя: «Она забыла, что послала футболку, она забыла, что послала футболку…» Но сомнения никуда не делись, и мир почернел, и я не верил словам, которые кружились у меня в голове.

Мама давным-давно ушла с работы. Мама больше не работает ни у мистера Уокера, ни у какого другого вредного начальника. Маме не надо было давать уроки, когда я звал ее на родительское собрание. А когда Джас звала маму на Рождество, ее и в стране-то не было.

Она была в Египте, с Найджелом, а мы в это время сидели дома, ждали.

Но в театр-то она пришла! Проделала такую дорогу, от Лондона до самого Манчестера, только чтоб посмотреть, как мы выступаем. Это что-то значит.

Я совершенно запутался. Чему верить? Все, что было надежным, и крепким, и важным, и правильным, – все рухнуло. Как дом во время землетрясения. Они, оказывается, случаются не только в Китае и в Бангладеш. Одно вот приключилось в моей комнате – тряхануло и обрушило все. И навсегда изменило мою жизнь.

Бабуля говорит: «Будь осторожнее в своих желаниях, они могут сбыться». А я всегда думал – какая чепуха! А теперь… Позвоните и измените свою жизнь. И зачем только я набрал тот проклятый номер!

Когда я проснулся, в окно било солнце. Я раз двенадцать моргнул, чтобы привыкнуть к свету. Потом зевнул, и зевок отдался болью в голове, глаза резало, как будто под каждым было по фонарю. Спал плоховато. Я встал с кровати. А где Роджер? Обычно он сразу подходил, терся о ноги, обертывал хвост вокруг щиколоток, а сейчас его нет. Я не видел его после нашего возвращения из Манчестера. Я выглянул в окно. Сад, весь в снегу, ослепительно сверкал на солнце, даже смотреть больно. Яблоня, пруд и кусты на месте. Но Роджера нет.

Я помчался на кухню, заглянул в кошачью миску – еда не тронута. Я бросился в гостиную. Под диваном, за креслами – нету! Я рванул вверх по лестнице. Из-под двери Джас несло какой-то химией. Я повернул ручку и вошел.

– Брысь! – цыкнула Джас. – Я голая.

Врала небось, но я зажмурил глаза.

– Ты видела Роджера?

– Последний раз вчера утром. Ты еще выставил его из гостиной, когда мы репетировали.

Если бы мне велели изобразить чувство вины в виде какого-нибудь животного, я бы нарисовал осьминога. Со скользкими, извивающимися щупальцами, которые опутывают твои внутренности и сжимают изо всей силы.

Я пошел к папе. Он спал, лежа на спине, с открытым ртом, и громко храпел. Я потряс его.

– Что? – прохрипел папа, закрываясь локтем и облизывая пересохшие губы. Они были вымазаны чем-то коричневым, похоже горячим шоколадом. А спиртным от него почти не пахло.

– Ты не видел Роджера? – спросил я.

– Вчера, перед тем как ехать в Манчестер, я выпустил его на улицу, – пробормотал папа и снова захрапел.

Я надел сапоги, куртку и пошел.

Искал в саду, звал, звал. Все зря. Я пищал, как мышь, и верещал, как кролик, чтоб он перестал дуться и вышел на охоту. Он не вылез из своего укрытия. Я, задрав голову, шарил взглядом по кроне яблони – вдруг он там застрял, и обследовал землю – должны же быть следы. Но снег был нетронут. Никаких следов. Пруд растаял, и видно было, как плавает моя рыбка. Я сказал ей: «Привет!» – и ушел из сада.

Роджер вообще-то не капризный кот. Непонятно, чего он так долго сердится? Я пошел вниз по улице. Голове было жарко, от солнца, а ногам холодно, от снега. Всякий раз, как рядом что-то двигалось, я надеялся увидеть рыжую кошачью морду. В первый раз это была птица, потом – овца, а потом – серый пес. Он бежал по тротуару, и на шее у него был завязан рождественский бантик. Я его погладил и сказал хозяину:

– Хороший пес.

– Больно уж резвый для меня, – отозвался старик, попыхивая трубкой. На голове у него была кепка, из-под которой торчали волосы в точности такого же цвета, как шерсть у собаки. У него было доброе лицо и карие глаза с тяжелыми веками, отчего он казался немного заспанным.

– Вы не видели кота? – спросил я.

Старик нахмурился.

– Рыжего?

– Ага, – ответил я и засмеялся, потому что собака прыгнула своими заснеженными лапами прямо мне на живот.

– Сидеть, Фред, – пробормотал старик.

Фред размахивал хвостом, не обращая на хозяина никакого внимания.

– Рыжий кот, – повторил старик. И почему-то побледнел, и рука у него почему-то дрожала, когда он показал в другой конец улицы: – Вон там.

– Спасибо, – с облегчением сказал я и стряхнул с себя Фреда. Тот облизал мне руки и завилял не только хвостом, а прямо всем телом.

– Мне очень жаль, – дрогнувшим голосом сказал старик. – Очень жаль.

Вот тогда я понял.

Я понял, что Роджер не прячется. Понял, что вовсе он не дуется. Я покачал головой:

– Нет. Нет.

Старик прикусил мундштук трубки.

– Право слово, очень жаль, парень. Боюсь, твой кот…

– НЕТ! – заорал я, отталкивая старика в сторону. – НЕТ!

И бросился бежать. Я ужасно боялся того, что могу увидеть, но я должен был найти Роджера и показать старику, что он ошибся, что Роджер в полном порядке, что мой кот просто…

Ox.

Вдалеке, на белом-белом снегу, лежал ярко-оранжевый комочек. Маленький. Прямо на дороге. Метрах в пятидесяти.

– Это не он, – сказал я себе, но кровь во мне застыла. Будто ее заморозила та колдунья из Нарнии, которая сотворила зиму без Рождества.

Солнце по-прежнему грело мне голову, но я его не чувствовал. Я хотел остаться на месте, только ноги не слушались и быстро – слишком быстро – несли меня вдоль по улице. А может, это лиса. Еще тридцать метров. Пожалуйста, пусть это будет лиса. Двадцать метров… Кошка! Десять метров… Вся в крови.

Я смотрел на Роджера. Солнце играло блестками у него на хвосте. Я ждал, что он пошевелится. Целых пять минут ждал, чтобы он шевельнул хоть лапой, хоть ухом, хоть чем-нибудь. Но Роджер лежал неподвижно. Окостеневшие лапы, уши торчком и глаза – зеленые остекленевшие шарики…

Не выношу мертвецов. Они меня пугают. Мышка Роджера. Кролик Роджера. Роджер. Я глубоко вдохнул. Не помогло. Осьминог оплел легкие и давил, давил. Воздуха не хватало. Теперь его никогда не будет хватать. Я начал задыхаться.

Вспомнил, как в последний раз видел Роджера. Он мурлыкал у меня на руках, а я бросил его на пол в прихожей. И закрыл дверь у него перед носом, а он всего-то и хотел, чтоб его погладили. Я не откликнулся на его мяуканье под дверью и даже не попрощался перед отъездом на конкурс. Я с ним не попрощался! А теперь уже поздно.

Снег под Роджером был красным. Порыв ветра раздул рыжую шерсть. «Ему же холодно», – подумал я и, стуча зубами, со свистом набирая в грудь воздух, двинулся вперед. Осталось метра два. Я упал на коленки и пополз. Медленно-медленно. Сердце колотилось, словно хотело выскочить, а ребра ему мешали.

На боку у Роджера зияла глубокая, скользкая с виду рана. Передние лапы вывернуты под каким-то странным углом. Сломанные. Всмятку. Я вспомнил, как Роджер крался к кустам; как мчался на всех парах по саду; как спрыгивал у меня с рук и ловко приземлялся на сильные, здоровые лапы. А теперь он лежал весь израненный, переломанный. Я не мог этого вынести. Я должен был ему помочь.

Я выставил палец. Вытянул руку. Кончик пальца коснулся шерсти, и вмиг рука отдернулась, как от огня. Я еле дышал, даже нехорошо стало. Попробовал еще раз. И еще раз, и еще, еще… Вспомнился кролик, которого я поднял палочками, и мышь, которую взял бумажкой, и почему-то Роза. Роза, которую разорвало на части. Горло драло. Я хотел сглотнуть – не получилось.