Читаем без скачивания Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чтобы никто не догадался о задуманном им, Цицерон настоял, чтобы мы выступили в темноте, задолго до рассвета, утром четырнадцатого декабря. Мне пришлось подкупить часовых, и те открыли нам Фонтинальские ворота. Мы знали, что нам придется сунуться в край, где царит беззаконие и рыщут отряды вооруженных людей, а потому путешествовали в закрытой повозке со множеством телохранителей и слуг.
Едва оставив позади Мульвиев мост, мы свернули налево, двинулись вдоль берега Тибра и оказались на Кассиевой дороге, по которой никогда прежде не путешествовали. К полудню мы уже поднималась в холмы. Аттик обещал мне захватывающие виды, но нас все преследовала мрачная погода, от которой Италия страдала со времени убийства Цезаря, и далекие пики поросших соснами гор были окутаны туманом. За два дня, проведенные нами в дороге, кажется, почти не развиднелось.
Прежнее возбуждение Цицерона угасло. Он вел себя тихо — что, конечно, было вовсе не в его духе, — сознавая, что от предстоящей встречи может зависеть будущее республики. К полудню второго дня, когда мы добрались до берега огромного озера и стало видно место нашего назначения, Цицерон начал жаловаться на холод. Он дрожал и дышал себе на руки, но, когда я попытался укрыть его колени одеялом, отбросил его, как раздраженный ребенок, и сказал, что он, может, и старец, но не калека.
Аттик купил виллу, на которую мы ехали, только чтобы вложить средства, и посетил ее лишь однажды. И все-таки, когда дело касалось денег, он никогда ничего не забывал и быстро вспомнил, где ее найти. Большая и полуразрушенная — часть ее относилась еще к этрусским временам — вилла стояла прямо у городских стен Вольсинии, у самой воды. Железные ворота были открыты, на влажном дворе гнили кучи опавших листьев, а терракотовые крыши покрылись черным лишайником и мхом. Лишь тонкий завиток дыма, поднимавшийся из трубы, давал знать, что дом обитаем. Видя все это безлюдье, мы решили, что Октавиан еще не прибыл. Но стоило выйти из повозки, как к нам поспешил управляющий, сказавший, что в доме нас ждет молодой человек.
Октавиан сидел в таблинуме со своим другом Агриппой и встал, когда мы вошли. Я пригляделся к нему, чтобы понять, сказались ли захватывающие перемены в судьбе на его поведении и облике, но он казался точно таким же, как раньше: тихий, скромный, настороженный, с вышедшей из употребления стрижкой и юношескими прыщами.
Он сказал, что явился без свиты, не считая возничих двух колесниц, которые отвели свои упряжки в город, чтобы там накормить и напоить коней. «Никто не знает, как я выгляжу, поэтому я предпочитаю не привлекать к себе внимания. Лучше всего прятаться на самом виду, как ты считаешь?» Он очень тепло пожал Цицерону руку, и, после того как с представлениями было покончено, Цицерон сказал:
— Я подумал, что Тирон сможет заносить на таблички все, о чем мы договоримся, и потом каждый из нас получит копию записи.
— Итак, ты уполномочен вести переговоры? — спросил Октавиан.
— Нет, но не помешало бы иметь то, что можно показать вождям сената.
— Лично я, если не возражаешь, предпочел бы, чтобы ничего не записывалось. Тогда мы сможем говорить свободнее.
Вот почему не осталось дословной записи совещания, хотя сразу же после него я составил отчет для Цицерона.
Сперва Октавиан кратко рассказал о том, что творится с войсками, как он это понимал. Он имел — или вскоре должен был получить — четыре легиона: ветеранов из Кампании, солдат, набранных в Этрурии, а также легионеров Марсова и Четвертого легионов. У Антония было три легиона, в том числе «Жаворонки», и еще один, составленный из неопытных новобранцев. Антоний двигался на Децима; тот, как он понял из донесений лазутчиков, отошел в город Мутину, где резал скот и солил мясо, готовясь к долгой осаде. Цицерон сказал, что у сената есть одиннадцать легионов в Дальней Галлии: семь под началом Лепида и четыре под началом Планка.
— Да, но они на другой стороне Альп, — заметил Октавиан, — и им нужно держать в подчинении Галлию. Кроме того, мы оба знаем, что их начальники не всегда надежны, особенно Лепид.
— Не буду с тобой спорить, — сказал Цицерон. — Все сводится к следующему: у тебя есть солдаты, но нет законной власти, а у нас есть законная власть, но нет солдат. Однако у нас с тобой есть общий враг — Антоний. И мне кажется, это может стать основой для соглашения.
— Соглашения, для заключения которого, как ты только что сказал, у тебя нет законного права, — заметил Агриппа.
— Молодой человек, поверь мне: если вы хотите договориться с сенатом, я — ваша главная надежда, — повернулся к нему Цицерон. — И позволь сказать еще кое-что: даже мне будет нелегко убедить сенаторов. Многие скажут: «Мы не для того избавились от одного Цезаря, чтобы войти в союз с другим».
— Да, — ответил Агриппа, — многие из наших скажут: «Почему мы должны сражаться, защищая тех, кто убил Цезаря? Это просто уловка, они хотят от нас откупиться до тех пор, пока не станут достаточно сильны, чтобы нас уничтожить».
Цицерон ударил по подлокотникам кресла:
— Если вы так считаете, мы напрасно предприняли это путешествие!
Он сделал движение, словно собирался встать, но Октавиан подался вперед и надавил на его плечо:
— Не так быстро, мой дорогой друг! Не стоит обижаться. Я согласен с твоим разбором. Моя единственная цель — уничтожить Антония, и я предпочел бы сделать это, имея законные полномочия от сената.
— Давай проясним вот что, — сказал Цицерон. — Ты предпочел бы сделать это, даже если бы тебе пришлось спасать Децима, того, кто заманил твоего приемного отца в смертельную ловушку? Имей в виду, есть все основания предполагать, что именно так и будет!
Октавиан в упор посмотрел на него своими холодными серыми глазами:
— Это не составит никакой трудности.
С того времени я перестал сомневаться, что Цицерон и Октавиан заключат сделку. Даже Агриппа, похоже, расслабился. Было условлено: Цицерон предложит в сенате, чтобы новому Цезарю, несмотря на его возраст, дали империй и законную власть для ведения войны против Антония. Взамен Октавиан встал бы под начало консулов. Что может произойти в отдаленном будущем, когда Антония разобьют, оставалось неясным. И, как я уже сказал, не делалось никаких записей.
Цицерон заявил:
— Ты сможешь понять, выполняю
