Читаем без скачивания Другая жизнь - Филип Рот

Впрочем, ключ к пониманию того, зачем Генри носит с собой пистолет, мог лежать на поверхности. Из всего, что он наговорил мне во время ленча, только одно слово прозвучало убедительно: «Венди». За те несколько часов, что мы провели вместе, это имя прозвучало дважды: он произнес его и с недоверием, и одновременно с негодованием, ведь именно из-за нее он решился лечь на операцию, рискуя жизнью. Может быть, подумал я, он наложил на себя епитимью? Конечно же, изучение во имя отпущения грехов иврита в ульпане, затерявшемся среди выжженных солнцем, безлюдных холмов в Иудее, — это новая форма наказания за грех измены, но разве он не выбрал самую опасную операцию в мире, чтобы Венди хотя бы на полчаса в день постоянно присутствовала в его жизни? Как говорят, лучше поздно, чем никогда, и это была нелепая форма запоздалого отказа, когда он прекратил разыгрывать эту странную и обременяющую его драму. Теперь он воспринимал свою подружку-ассистентку из стоматологического кабинета так, будто она была одной из девушек, живших в древней Ниневии[66].

А может, он специально затеял всю эту историю, чтобы замаскировать свое решение бросить семью? На свете едва ли сыщется муж, неспособный объявить своей жене, что их браку пришел конец: «Дорогая, между нами все кончено, я нашел свою настоящую любовь». И только для моего брата, примерного сына своего отца, не нашлось другого способа разорвать брачные узы в 1978 году, как сделать это во имя иудаизма. Я подумал: «То, что ты переехал сюда и объявил себя евреем, — это еще не по-еврейски. По-еврейски — то, что ты схитрил. Ты решил: если ты хочешь бросить Кэрол, единственным оправданием твоего поступка может быть переезд в Израиль».

Но я не произнес этого вслух. Особенно после того, как он сунул в карман оружие.

Меня неотвязно преследовала мысль о его пушке.

На вершине холма, неподалеку от Агора, Генри поставил машину у обочины дороги, и мы вышли полюбоваться открывавшимся оттуда видом. В сгущающихся тенях крохотная арабская деревушка, лежавшая ниже по склону рядом с еврейским поселением, совсем не казалась такой мрачной и заброшенной, как несколько минут назад, когда мы проезжали по ее безлюдной главной улице. Закат в пустыне придавал своеобразную живописность даже этой кучке безликих хибар. Распахнувшийся перед нашими глазами необъятный простор в сумеречном свете мог создать впечатление, что все это действительно было сотворено за семь дней, в отличие, к примеру, от сельской местности в Англии, куда Бог, судя по всему, должен был возвращаться три или четыре раза, чтобы хоть как-то выровнять и усовершенствовать ландшафт, причесывать и приглаживать его, пока эта территория не станет жилой для каждого человека и зверя. Иудея же стояла такой, какой ее создал Всевышний в один из дней творения; скорее она могла сойти за кусочек Луны, откуда злобные недруги садистски выдворили евреев, чем за то место на Земле, которое они со всей страстностью считали своим с незапамятных времен. Что видит он в этом пейзаже? — думал я. Наверно, этот простор символизирует его самого, такого, каким он хочет быть: первопроходец, крутой парень в лохмотьях, но с пистолетом в кармане.

Конечно же, он мог думать примерно то же самое и обо мне: я живу там, где все прекрасно устроено и находится на своих местах, где за ландшафтом ухаживали долгие годы и где плотность населения так велика, что восстановить природу в ее первозданном виде уже не удастся никому; это идеальная обстановка для человека, который жаждет навести порядок в своем дому и начать новую жизнь с момента, когда он уже достиг определенных высот. Но в этом незавершенном пейзаже иных земель, глядя на театральный закат и воочию удостоверяясь в бесконечности Времени, можно представить себе самообновление в гигантских масштабах: в легендарных масштабах, масштабах мифологических героев.

Я уже собрался сказать Генри что-нибудь утешительное, что-нибудь о впечатляющей суровости бескрайнего моря с вздымающимися волнами, о низких каменистых холмах и о преображающем влиянии этих красот на душу того, кто видит их впервые, как он объявил мне:

— Они смеются над нами, эти арабы, потому что мы строимся здесь. Зимой нас будут продувать ветра и на нас обрушится холод, а летом — жара и солнце. А они, вон там, внизу, защищены от всех природных катаклизмов. Но, — добавил он, указывая рукой на юг, — тот, кто контролирует холмы, контролирует и пустыню Негев. — Потом он показал на холмы, которые в закатном свете переливались десятками разных оттенков синего цвета. — Вон оттуда можно обстреливать снарядами Иерусалим, — добавил он, пока я думал о Венди, Кэрол, детях и нашем отце.

Внешний вид Липмана говорил о том, что он был участником военных действий при столкновениях между евреями и арабами. Его широко расставленные миндалевидные и слегка выпуклые глаза размытого голубого цвета безошибочно говорили: СТОП! У него была сломана переносица — чем-то или, скорее, кем-то, кто пытался остановить его, но не смог. Еще у него была искалеченная нога: он получил ранение в войне 1967 года, когда, будучи командиром парашютно-десантного отряда, потерял две трети своих солдат во время крупного сражения, пытаясь ворваться в принадлежащую Иордании часть Иерусалима. (Генри описал мне в весьма впечатляющих подробностях все материально-техническое обеспечение военной операции при штурме «холма боеприпасов», когда мы вместе уезжали из Хеврона.) Из-за ранения Липман передвигался так, будто при каждом шаге хотел встать на крыло и взлететь над твоей головой; затем он медленно перемещал груз своего тела на больную ногу и становился похожим на оплывающего снеговика. Он поход ил на заваливающийся и оседающий шатер цирка шапито, после того как из-под него выдернули центральную опору. Я все время ждал, что Липман с грохотом рухнет на землю, но он шел и шел вперед. Ростом он был около шести футов (без нескольких дюймов) — пониже меня и Генри, однако его лицо с сардонической улыбкой было необыкновенно подвижным, ибо он привык смотреть сверху вниз на впавшее в самообман человечество с высшей точки Жестокой Правды. Когда он в запыленных солдатских сапогах и грязной потасканной полевой куртке вернулся из Вифлеема, где под его началом евреи-поселенцы раздавали листовки на рынке, он выглядел так, будто только что выбрался из-под обстрела. Я решил, что он нарочно одевается как на передовой, только на голове у него не было проломленной каски, точнее, вместо каски голову Липмана защищала облегающая череп шапочка — маленькая вязаная кипа, колыхавшаяся на его шевелюре, как спасательная лодка. Волосы у него были полный кошмар. Он носил необыкновенно пышную гриву, — обычно враги, ухватившись за такую шевелюру, держат в руке отрубленную голову; прическа его была похожа на торчащие во все стороны листья капусты от большого кочана, а волосы молочно-белого цвета напоминали седину патриархов, хотя Липману было едва за пятьдесят. С самой первой минуты, как я его увидел, он был великолепен, как знаменитый мим Харпо Маркс[67] — Харпо Маркс в роли Ганнибала, только, как я выяснил позже, Липман никогда не молчал, как Харпо.

Для празднования Шаббата на стол была постелена очень красивая белая скатерть с кружевной оторочкой. Сама кухня была устроена в углу небольшой гостиной, сверху донизу заставленной стеллажами, на которых громоздились книги. За обедом собралось восемь человек: жена Липмана (она же преподавательница иврита в группе моего брата) и двое детей семейства Липманов: девочка восьми лет и мальчик пятнадцати. Мальчик, ставший уже асом по стрельбе, отжимался сотни раз дважды в день, утром и вечером, чтобы через три года, когда придет пора служить в армии, он был физически подготовлен к тренировкам в отряде десантников. К Липманам также пришли их ближайшие соседи — семейная пара, которую я уже видел у сарая в день моего приезда: слесарь по имени Буки и его жена Дафна, та самая, что при знакомстве сразу же сообщила мне, что она еврейка по рождению. И наконец, там были два брата Цукермана.

Липман, так же как Генри и его сосед, слесарь по металлу, был при полном параде: по торжественному случаю он побрился и надел свежевыстиранную, отглаженную рубашку с заутюженным воротничком и светлые хлопчатобумажные брюки. Ронит и Дафна, которые утром ходили в беретах, теперь замотали головы белыми платками и так же, как их мужья, переоделись в чистое для вечернего празднества. На всех мужчинах были ермолки — я тоже водрузил себе на голову кипу, подаренную мне Липманом, едва я переступил порог его дома.

Пока мы поджидали к ужину соседей, а Генри, как добрый дядюшка, играл с липмановскими детьми, Липман специально для меня отыскал на своих полках томики Данте, Шекспира и Сервантеса в немецких переводах, которые смогли унести с собой его родители, бежавшие вместе с ним в Палестину. Даже для аудитории, состоявшей из одного человека, Липман выступал, как перед залом суда: он был похож на легендарного адвоката-крючкотвора, который то прибегал к громогласному крещендо, то переходил на вкрадчивое диминуэндо, взывая к чувствам присяжных заседателей.