Читаем без скачивания Город в осенних звездах - Майкл Муркок

Всякому путешественнику, знакомому с городом этим, — погруженным в науки и искушенным в изящных искусствах, — лишь понаслышке, в первый приезд свой сюда странно будет наблюдать шумные улицы, переполненные народом, слышать крики и гвалт на базарах и верфях. Ведь Майренбург, прежде всего, город торговый, процветающий и богатый, где имеют посольства свои страны Дальнего Востока, и Нового Света, и Оттоманской империи, с каковой вот уже три века подряд майренбургские принцы поддерживают самые тесные сношения. Не подверженный религиозному фанатизму, город этот всегда уважительно и достойно принимал представителей языческих земель. В то время, как Прага, Киев и Пешт прилагали столько усилий, выказывая эгоцентричную свою гордыню и неуместную снисходительность, — и, как следствие, недостаток деловой хватки, — Майренбург, не хитря и не мудрствуя, обзаводился друзьями.

С тех пор, как я, — еще в ранней юности, — закончил майренбургскую королевскую гимназию, я больше здесь не был ни разу, и то, что я нашел город этот точно таким, каким полнил его, доставило мне несказанное, хотя, признаюсь, и непредвиденное удовольствие. Разочарования мои и перемены, зримо проявившиеся во всем облике Парижа, помогли мне тогда еще свыкнуться с мыслью, что мир наш неминуемо движется к разрушению, распаду и порче всего величавого и благородного.

Но здесь, в Майренбурге, все отвергало мрачные сии домыслы. Здесь во всем ощущалась надежда, во всем ощущалось утверждающее начало.

И все же в какой-то степени Майренбург оставался мечтою и был обрамлением другой мечты, — сокровенных моих побуждений, ибо с каждым мгновением возрастала во мне уверенность, что моя герцогиня (или же самозванка, мне все равно) должна быть здесь и что найти ее не составит уже труда. В этом городе не было ни единой улицы, которую я не сумел бы назвать по памяти. Я знал Майренбург так же, как знал свое тело. На самом деле, меня переполняло тогда необычное ощущение, словно бы тело мое, и мой мозг, и весь город слились воедино и стали одним существом. Нигде больше я не испытывал ничего подобного. Даже в Беке. Словно бы я возвращался домой, — не под защиту спокойного, безмятежного места, где был я рожден, — но в город, где разум мой впервые составил себе представление о мире.

В таком радостном расположении духа я отправился прямо в кофейню Шмидта, что на перекрестке Фальфнерсаллеи и Ганхенгассе, неподалеку от еврейского квартала. Заведение это, поставленное на широкую ногу, занимало несколько этажей большого квадратного здания, где раньше располагалась монастырская лечебница. Здесь как всегда было людно. Столы и скамьи буквально лепились друг к другу, загромождая все пространство. Согласно традиции, на первом этаже собирались дельцы, все те, кто имел хоть какое-то отношение к финансам; здесь же сосредотачивались, — и рождались, — все городские слухи.

Разыскав в шумной толпе знакомый своих, немецких брокеров, преимущественно, нескольких французов и русских, я тут же набросился на них с расспросами. Однако меня вновь постигло разочарование.

Один моравийский страховщик по фамилии Менкович принял мое приглашение на чашечку чаю. Извинившись перед своими друзьями-банкирами, он прекратил наконец вещать громким голосом и перекладывать с места на место свои бумаги и пересел за мой столик. Был на нем старомодный пудреный парик и неизменный темный его сюртук, пошитый, как сам Менкович любил повторять, «по квакерской моде». Все это, как он утверждал, придавало ему вид солидный и авторитетный, даже тогда, когда он пускался в самые дикие и рискованные предприятия. Он слышал, что герцог Критский прибудет в город буквально на днях, — если не прибыл уже, — а вот о герцогине ему вообще ничего не известно. Зато в изложении его история этого рода звучала совсем по — ному:

— Картагена и Мендоса-Шилпериков всегда недолюбливали в Майренбурге, фон Бек. При том, что когда-то у них был здесь свой дворец и они сделали много хорошего для этого города.

Какие-то загадочные деяния, — колдовство, черная магия, зверские пытки, насилие, — наделавшие много шуму, принудили тогдашнего принца изгнать некоторых Шилпериков из города.

Дело это столетней давности. Им потом вновь удалось снискать благосклонность принца, но с тех пор многие здесь к ним относятся с подозрением. И в нынешнем герцоге действительно есть что-то странное, хотя он очень даже собою пригож. Я доподлинно знаю лишь то, что верительные грамоты выданы были герцогу, — не герцогине, — и что они еще не предъявлены.

— Не означает ли это, что он еще не приехал?

— Вполне вероятно, что он уже в замке. У него есть свой замок в Карпатах. В полумиле от границы. Оттуда до Майренбурга всего день пути, так что он может явиться в любую минуту.

— У него есть своя резиденция?

Шум и гам голосов за столиком рядом с нами почти заглушили его ответ. За оживленным обменом репликами последовал громкий смех, парики затряслись, а потом дельцы вновь углубились в расчеты. Менкович покачал головой.

— Он владеет одним домом на Розенштрассе, но как правило предпочитает гостить у кого-то из близких друзей, местных землевладельцев, чьи имения расположены за пределами города.

Я сказал Менковичу, что если он что-то узнает еще по интересующему меня предмету, то он всегда сможет найти меня у «Замученного Попа», — в гостинице, которую упоминал Сент-Одран и которая была мне небезызвестна и оставила после себя самые добрые воспоминания. Признаюсь, я слегка упал духом, не получив необходимых мне сведений у всезнающего моего приятеля из местных брокеров. Он посоветовал мне просмотреть Майренбургский светский журнал, где могли появиться какие-то упоминания о герцогине.

Распрощавшись с Менковичем, я отправился прямо на площадь Младоты, где церкви лепились впритык к постоялым дворам и тавернам, и все это вместе, казалось, клонилось к центру, где в старом позеленевшем фонтане плескалась водица. Сам фонтан представлял собою конную статую некоего свитавианского героя, поражающего копьем устрашающего вида морское чудище. Имело также два-три деревца, — платана, — несколько скамеек, непременный нищий побирушка и живописная группа уличных торговцев — арабов, продающих цветные ленты, всякие безделушки и лакомства.

Пройдя под широкою аркою входа «Замученного Попа», — названного, я полагаю, в честь Гуса, — одного из самых заметных на площади зданий, я очутился в просторном внутреннем дворе, опоясанным непрерывным балконом первого этажа. Штукатурка на стенах кое — где облупилась, штукатурка местами пообвалилась, а гипсовые лица Гуса, наверное, и его рьяных последователей давно пообтерлись и стали совсем уже неузнаваемыми, хотя вывеску подновляли совсем недавно: монах в нищенской рясе, запрокинувший голову к небесам, с руками, привязанными к столбу, и вязанкою хвороста, сверкающей языками пламени у его ног, обутых в сандалии. Крепилась вывеска на железной скобе, вбитой в тяжелую почерневшую балку.