Читаем без скачивания Зеленые млыны - Василь Земляк

За обедом комкор погрозил Чавдару пальцем, но промолчал, за что — ясное дело, за Мальву, за этот полет с нею. А после обеда сказал в сенях:

— Твое счастье, что Шумейко спал. На маневрах такие штуки даром не проходят. Чтоб это было в последний раз…

В Великом Устюге все деревянное: тротуары, улицы, дома и храмы. Только колокола в храмах из чистой меди. Говорят, их слышно чуть ли не по всему югу России, а впервые зазвонили они в честь коронации Ивана Калиты. Потом великоустюжские мастера деревообделочники понесли свое искусство в стольные грады, там их работы славятся и поныне; знаменитые Кижи на Ладоге тоже как будто дело их рук.

Егор Чавдар вырос в семье знаменитых мастеров. Каждое лето отец и семь его сыновей шли возводить деревянные церкви дивной красоты. Егор был подростком, но и его брали с собой — для науки. Мальчишка не боялся высоты, на деревянных куполах чувствовал себя крылатым, и старый Чавдар радовался, что у него такой славный наследник. На зиму возвращались в Устюг, проедали свои заработки, праздновали весной пасху и снова уходили — то на Валдай, то в Поволжье, а то и на Новгород Северщину, где издавна отдавали предпочтение деревянным храмам. Последнюю свою церковь Чавдары сложили в Батурине, там они схоро нили своего отца, который сорвался с кровли вместе с незакрепленным куполом. Купол сыновья поставили на место, но большая их семья без отца распалась, рассеялась по свету. Двое старших братьев погибли на первой мировой, четверо сменили профессию — пошли в плотогоны, шахтеры, литейщики, а вот он, Егор, летает. Меняются аэродромы, из глубины страны все передвигается сюда, к западу и. к западу, вот он и кочует с аэродрома на аэродром своим небесным ходом — еще недавно стояли в Чугуеве, а перед маневрами очутились уже тут, под Житомиром, на реке Гуйве. Он один, ему легко взлетать и приземляться. Бывали у него знакомства, возникали вроде бы и увлечения, но все это было непрочно, недолговечно, попутно. Там, в Великом Устюге, у них огромный сруб, сложенный бог знает когда, наверно, еще самыми первыми мастерами, мать держится за это гнездо, старенькая уже, не в силах скитаться с ним по аэродромам, где, впрочем, есть своя суровая и красивая романтика, доступная разве что им, летчикам, да еще их женам.

— Если бы вы согласились, Мальва, то после маневров……..

— Ну, ну, что после маневров? — На мою птичку — и прямым курсом на Гуйву. А это, должно быть, красиво — быть женой военного

летчика. Он где то там, в поднебесье, а ты ждешь его, волнуешься, переживаешь. Не то что Журба: каким идет на свеклу, таким с нее и возвращается. Мальва прикидывала: а не мог бы ее Журба взмыть в небо?

— И вы это серьезно, Егор?

— Я где — на маневрах или еще где нибудь? А на маневрах, Мальва, все серьезно. И это тоже серьезно! Перед вами не мальчишка какой нибудь.

— Быть бы вашим маневрам на годик раньше, — рассмеялась Мальва. — Замужем я. И к тому же не впервые. Так что никак не могу с вами полететь. На Гуйву там или за Гуйву — все равно не могу.

— Я слышал… Вы его любите?

— Не знаю…

— У вас дети от него?

— Нет…

— Так что же вас держит?

— Что? Человек он. Прекрасный и чистый человек. И тоже летает…

— Он летчик?

— Нет, агроном. Но такой, божьей милостью…

Вот и все объяснение. Да и не будь Журбы, разве она решилась бы со своими болезнями испортить этому соколу жизнь? Да никогда! Это было бы легкомыслием с ее стороны. Но тут, на маневрах, она привечала Чавдара, втайне от матери, втайне от корпуса, скрывая свое чувство. Да только разве можно скрыть что-нибудь от вавилонян? Они будто по глазам читали, что у нее на душе: «Совсем ожила наша Мальва на маневрах». Для пересудов довольно было уже того, что она полетала над Вавилоном. Но ее все эти пересуды не трогали — могла же она по настоящему влюбиться…

Накануне высадки десанта на корпус обрушилось еще несколько бомбовых ударов, представители «белых» скрупулезно подсчитали потери, а Шумейко подтвердил их в своем донесении на имя командарма.

Ночью позвонили, что десант сброшен на Козов и там завязались уличные бои с кавалерийской бригадой. Шел четвертый час утра, но штаб был уже на ногах, во все концы мчались вестовые, — подымать корпус. Ни штаб корпуса, ни наблюдатели «белых», ни сам Шумейко не знали, как будут развиваться события, все было брошено на ликвидацию козовского десанта, — Чавдар и Криворучко полетели туда на По, но едва самолет приземлился, как над ним в небе проплыла десантная армада, таща на буксире десятки планеров. Над Вавилоном планеры стали отделяться от тягачей и плавно снижаться над степью.

Эскадроны, рысью продвигавшиеся к Козову, комкор повернул на Вавилон, но этим уже нельзя было помочь делу. Новая эскадра, на этот раз бомбардировочная, «уничтожила» эти эскадроны на марше.

Штурмом и взятием Вавилона командовал сам Иона Якир. Криворучко несколько раз водил кавалеристов в контратаку, но все было напрасно, выбить десант из Вавилона так и не удалось. «Хорошо, что победил тебя я, а не какой нибудь немецкий генерал. Лучше быть побитыми своими, чем чужими. Не печалься, комкор, это всего лишь игра». Но Криворучко нервничал. Когда выступали из Вавилона, конь под ним споткнулся…

А десантники еще несколько ночей стояли лагерем на клеверище, поджидая тягачей для своих планеров. Жгли костры, подружились с Вавилоном на правах победителей, хотя вавилоняне уже было привыкли к конникам и не переставали сочувствовать Криворучку, который хоть и не отстоял Вавилон, зато подарил славный табунок лошадей, «покалеченных» на маневрах. Десантники же подарили только несколько парашютов девчатам на платки, но при этом вывезли на самолете Клавдию Опишную, которая покорила одного из героев у тех самых костров. Она приходила попрощаться с Мальвой: «А ты летишь?» «Лечу, — Мальва засмеялась, — В Зеленые Млыны…» За ней должен был приехать Журба и снова отвезти ее в хату Парнасенок. И все же, когда самолетик Чавдара совершал прощальный круг над Вавилоном, Мальва обронила тихую слезу. Сорвала с головы косынку: «Прилетайте, Егор!» И на этот призыв, как по волшебству, явился Федор Журба. На «беде», тихий, влюбленный… И тоже помахал с «беды» картузом, даром что не знал кому.

Глава ВТОРАЯ

Кто то шебаршится… и ты охватываешь мыслью весь Вавилон на его почти пустых буграх и принимаешься искать этого своего возможного или, так сказать, предполагаемого врага, который в это время тоже положил голову на подушку, думает о тебе и усмехается в теплой хате: «Я, голубчик, я, я!..» Да только кто же он, этот «я»? И начинаешь переходить из улочки в улочку, из хаты в хату, переводить взгляд с лица на лицо. Но тщетно искать этого тихого потайного врага, который из великого множества вавилонян избрал и хочет во что бы то ни стало сбросить с качелей под обрыв именно тебя. И ты чувствуешь себя перед ним беспомощным, и терзаешься не оттого, что он избрал жертвой своего произвола тебя, а оттого, что Вавилон создал его себе на горе.

А он шебаршится… Уж не Явтушок ли это отрабатывает за крылья от сноповязалок? Его дети и до сих пор, как только выпадет снег, носятся по буграм на этих крыльях, как очумелые, а ведь могло быть и по другому, доведи тогда Лукьян дело до конца. Он злился на себя, на свое доброе сердце: таких, как Явтушок, нельзя жалеть, их надо выпалывать с корнем, чтоб не дать им укорениться в новой, благодатной для них почве. Это было время, когда даже Фабиан побаивался медоточивости Явтушка. «Господи! — говорил философ, когда заходила об этом речь. — Научи меня спокойно воспринимать события, ход которых я не в силах изменить, дай мне энергии вмешиваться в события, мне подвластные, и мудрости, чтобы отличать первые от вторых, как я делал это до сих пор». Философ избрал такую форму самозащиты, зная, что произошло с Сократом при Перикле: когда людей постигает кризис, всю вину за него сваливают на философов, иногда вовсе к нему не причастных. Фабианом заинтересовались в Глинске: как это он превратился из Левка Хороброго в Фабиана? Посмеялись и отпустили в тот же день, намекнув, однако, чтобы в дальнейшем держался лишь обязанностей гробовщика и не в свои дела не лез.

У Лукьяна положение куда сложнее…

Если вдуматься, вина его не так уж велика, о ней почти забыли и здесь, и в Глинске, а тут вдруг она вновь возродилась в человеческой, памяти, как возрождается ползучее растение на том же месте, где, казалось, вовсе уж перевелось, возрождается и расцветает фантастическим цветком. Снова возник в памяти призрак Дань ка, и ответственность за него легла на Лукьяна. Стоит случиться в Вавилоне какой нибудь неполадке — в сечке попался гвоздик, или сибирская язва напомнила о себе, или напал на скотину ящур, или долгоносик подъел свеклу, или еще что, как в Глинске непременно уж напомнят Лукьяну о брате. Упреки сыпались все чаще, были все неожиданнее, похоже, что недоверием к Со колюку проникся уже и Клим Синица, а из Глинска это недоверие перекинулось сюда, в Вавилон, и притом в таком искаженном виде, что, если послушать Явтушк или еще кого, выходит, будто Лукьян Соколюк уже давно работает на ту неизвестную державу, в которой укрылся в свое время Данько, прихватив капиталы Киндрата Бубелы. (На самом то деле Данько никаких капиталов не брал.)