Читаем без скачивания Зеленые млыны - Василь Земляк

О господи, как же тяжко ехать к родному брату, когда приходится таить это от всех окружающих! Каждый рассказывает, куда едет, к кому или по какому делу, каждый радуется новой станции, а ты сидишь, молчишь, разве что вздохнешь поглубже. И хотя в это время твой брат добывает уголь под землей для всех этих пассажиров, ты не можешь даже похвастаться, ибо не уверен, что это и в самом деле так, — а вдруг тот же Явтушок давно уж разоблачил его. На это весьма и весьма похоже, поскольку после того утра Явтух больше не вспоминал о Даньке.

Очутившись на рассвете в Горловке, Лукьян метался от участка к участку, от одной клети к другой — как раз заступала новая смена, — вглядывался в сотни лиц, но Данька так и не встретил. Конечно, проще всего было бы обратиться в управление (его Лукьян нашел сразу), назвать там забойщика Голоту, справиться, в какой он смене, и тем завершить поиски, но Лукьян опасался, и не без оснований, что так можно Даньку повредить. Обладая горьким вавилонским опытом, он был уверен, что и здесь начнут расспрашивать: кто, откуда, чего доброго, могут поинтересоваться и документами, а у него при себе только справка вавилонского сельсовета, что он, гражданин такой то, едет в город Горловку по личному делу, да к тому же и подписана справка им же самим. И хотя на нужном месте стоит печать, все равно глупость невероятная — ну какой же гражданин выдает самому себе справки? На это обратили внимание еще в Кривом Роге, и ему бы оттуда не выбраться, не будь у него плетеной корзинки, свидетельствующей, что он птица невысокого полета. Когда отправляешься в большой мир, не возомни, что можешь и там чувствовать себя такой же шишкой, как дома, будь ты хоть и вавилонский предсельсовета. Человек в дороге теряет вес, и спесивцам даже полезно испытать это, чтобы потом, вернувшись домой, не преувеличивать собственного значения.

Даже не верилось, что под землей, по которой он ходит, трудятся сотни, тысячи людей, о чьем адском труде свидетельствовали здесь терриконы. Один был старый, дымилась лишь его верхушка, а понизу окружали его чахлые деревца, а может, и просто боярышник, а другой горячий, словно внутри его клокотало что то. На вершину второго одна за другой поднимались вагонетки, опрокидывались там сами, и спускались вниз так медленно, словно чья то невидимая рука придерживала их, чтоб не сорвались, неразбились. Лукьян прилег неподалеку в полыни и получал "огромное удовольствие, наблюдая за этими исполинами, извергнутыми людьми из бог знает каких глубин. По дороге он наслышался, что «Кочегарка» трудится на километровой глубине, что угольные пласты здесь крутые, как нигде, зато уголь чуть ли не лучший в мире. И как подумаешь, что один из добытчиков его твой брат, на которого ты когда то устраивал вместе с Савкой Чибисом засады, становится даже совестно перед собою самим. Убей он тогда Данька, и в этом терриконе, возвышающемся над миром, как памятник человеческому труду, не было бы от Соколюков ни пылинки. Ведь пришел сюда не он, а тот великий труженик с Абиссинских бугров. Постепенно он стал убеждать себя в том, что Данько мог бы и не очутиться здесь, если бы в свое время не оказался среди стрелков на крещении, может, он и до сей поры ходил бы себе в конюхах, ездил бы, как Явтушок, в ночное, крал бы яйца в курятнике, жарил на примусе яичницу и, конечно же, плодил детишек. И не было бы никакого Ивана Голоты ни тут и нигде. Вот только зачем же так хитрить, так маскироваться? Голота! Стал бы себе Иваном Соколюком, и все. Мало, что ли, Соколюков среди украинских пролетариев? Лукьян знал только начало и не знал конца этих превращений брата. Слыхал только от кого то, вроде бы от Фабиана, что каждому человеку дается в жизни ровно столько горя, сколько он может вынести, не больше. Вот и у Данька, верно, предел подошел… — Тю! Насмерть перепугал! — раздалось вдруг сзади.

Женщина. В брюках, в шахтерской фуражке, в руке недоуздок.

— Слушай, тут Серый не пробегал? — Какой серый?

— Ну, конь, конь. Сбежал из клети. Второй раз… Не хочет под землю, хоть убей.

— Конь? Нет, не пробегал… Я на террикон гляжу, мог и це заметить.

Синие, как чебрец, глаза сверкнули из под козырька, да так насмешливо, так свысока, что у Лукьяна даже сердце замерло: цыганка. А что, если братнина?

— Нашел на что глядеть… — И побежала.

За терриконом начиналась степь, серел ковыль. Туда и мог податься Серый, пока Лукьян размышлял о Даньке. А что, если все-таки родственница?.. Лукьян вскочил на ноги:, — Стой! Стой!

Цыганка остановилась. Выражение лица злое, по мужски строгое:

— Что, понравилась?.. — и побежала дальше, огибая террикон.

— Чудачка! — Лукьян в сердцах сплюнул. И решил ждать ее на том же месте, все равно — родственница или нет. Ждал он долго, но «родственница» не появлялась ни с Серым, ни без Серого, может, подумал Лукьян, по ту сторону терриконов есть ход под землю и она уже вывозит из штолен те самые вагонетки, которые приводят его в такой восторг.

Солнце, которое здесь, над шахтами, палило, как нигде, поднялось в зенит и стало так припекать, что Лукьян оставил заросли полыни и перебрался в тень, под старый террикон. Там в кустах стояла лавочка — должно быть, для гармониста, подумал Лукьян, перед лавочкой была большая, круглая, утоптанная, потрескавшаяся от зноя площадка, из щелей кое где пробивалась трава. Тут они, верно, собираются вечерами, танцуют, влюбляются в таких вот цыганок, как братнина жена. Везде, верно, есть места, подобные вавилонским качелям. Лукьян снял сапоги, размотал портянки, устроился поудобней на лавочке и тут же уснул.

Разбудил его гудок на обед, а жаль — так сладкД как на этой лавочке, ему, кажется, нигде еще не спалось. Там, вверху, чадил террикон, а здесь была такая

прохлада, что Лукьян даже вроде озяб. Он огляделся спросонок и не увидел корзинки. Пиджак на месте, сапоги тоже стоят там, где он их поставил, а корзинки нет. «Цыганка, — подумал он в первую минуту. — Небось возвращалась с Серым и прихватила». Он даже было обрадовался — ведь если цыганка и правда братнина жена, то, как принесет она корзинку домой, Данико сразу догадается, что здесь Лукьян — в корзиночке мамин рушник и вышитая самим Лукьяном рубашка, новенькая еще, он вышивал ее Даньку перед тем, как сюда поехал, несколько вечеров потратил. А из за всего остального не стоит и расстраиваться: кусок хорошего сала, хлеб, соль, вареные яйца, ну и бутылочка первача, ради встречи сваренного на совесть, из чистого хлеба бабкой Отченашкой… Вот попирует коногонка, если это ее рук дело! А хороша! Лукьяну еще и сейчас виделось, как сверкали ее глаза. Вообще то ему и легче будет без корзинки, это изделие глинских мастеров только привлекало к нему внимание и на станциях, и здесь, на «Кочегарке». Корзинка была двухцветная, с крышкой на застежке, тут, известно, о таком товаре и понятия не имеют. Даринка отдала за нее семь рублей. Вот только он хотел привезти в ней домой уголька от брата, по тому — какой же еще, в самом деле, гостинец можно детям с Донбасса привезти? Что ж, придется раздобыть обыкновенный мешочек. Но, окончательно проснувшись, Лукьян, как и каждый крестьянин на его месте, все-таки еще раз осмотрелся, чтоб убедиться, что ничего здесь не забыл. Корзиночка спокойно стояла под лавкой. Лукьян, однако, хорошо помнил, что поставил ее под вон тем кустом. «Она…» Когда он спал, переставила, чтобы кто-нибудь из прохожих не соблазнился. Аи цыганка! Ну точно — родственница. Чужая никогда бы так не позаботилась. Крышка была отстегнута, но в корзинке все осталось на месте. Женщина… Мужчина, будь он хоть, и с «Кочегарки», уж чем чем, а бутылочкой не побрезговал бы!

Взвесив все «за» и «против», Лукьян решил заглянуть в столовую. Он надеялся увидеть там если уж не самого Данька, то по крайней мере ту цыганку, и прикидывал уже, что теперь мог бы поблагодарить ее за шутку с корзинкой и разговориться.

Он не сразу нашел свободное место за столиком, где сидели трое пожарников в белых брезентовых робах. Их медные каски лежали у столика на полу рядом и словно бы тоже ждали очереди пообедать. Пожарники уже кончали, пили компот, и один из них подвинул Лукьяну меню. Выбор был небольшой: борщ по флотски, макароны с мясом и компот.

— Компот никудышный, теплый, лучше закажи пиво, — с искренней благожелательностью посоветовал один из обедающих с рыжими, прямо таки пылающими усами. — А борщ хороший, шахтерский борщ. Еще бы перчику красного.

— Ты бы, Лывон, нашего борща отведал, глинского, с карасями. Вот это борщ! — утираясь после компота, сказал усачу совсем еще молодой паренек, верно, недавний здесь житель.

— «Кочегарку» карасями не накормишь, — усмехнулся усач.

Он встал, остальные двое за ним, все стали надевать медные шлемы, на которых заиграли солнечные зайчики. Лукьян не сообразил, что они могли рассчитаться заранее, и подумал, что здесь кормят даром. Он встал, задержал на минутку парня из Глинска.