Читаем без скачивания Жизнь переходит в память. Художник о художниках - Борис Асафович Мессерер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мучной клейстер намертво прихватывал микалентную бумагу вместе с тюлем, скрепляя ее и красочный слой так, что потом, водя рукой по склейке, нельзя было даже ощутить границы слоев. К тому же тюль, слегка просвечивая, создавал впечатление какой-то неведомой фактуры.
Я не вполне решил проблему окантовки столь больших работ. Накануне открытия своей выставки в Музее частных коллекций ГМИИ имени Пушкина я просил рабочих снять с уже окантованных офортов стекла, потому что они отсвечивали так, что нельзя было разглядеть все чудеса моей уникальной техники. Стекла я стал закантовывать с задней стороны офорта для придания конструкции большей прочности и надежности в развеске.
Московские зарисовки
Мария Чегодаева
На третьем курсе института во мне наконец-то проснулся художник. Я стал беспрерывно рисовать городские пейзажи старой Москвы. Меня привлекали переулки, кривые улочки и церкви в еще сохранивших первозданность уголках города.
Мой друг и однокурсник Марат Баскаев разделял это увлечение, мы вместе убегали с лекций и со страстью отдавались художественному порыву. Я делал заметные успехи, дававшие надежду на будущее художника. Теперь я мечтал о художественных свершениях больше, чем об архитектуре. Именно в это время я познакомился с Артуром Владимировичем Фонвизиным, что значительно повлияло на мою судьбу и сподвигло к новому творческому поиску.
В этот переломный момент произошло одно событие, укрепившее меня в желании стать художником. После пятого курса я попал на практику в архитектурную мастерскую Моспроекта, находившуюся не в основном здании, а на «выезде», прямо на том объекте, над реставрацией которого она работала. Это была гостиница «Будапешт» на Петровских линиях, в центре Москвы. Руководитель мастерской, человек очень строгий, требовал от всех сотрудников неукоснительно приходить к восьми утра, не опаздывая ни на минуту. Станция метро «Площадь Свердлова» (ныне «Театральная») была в отдалении от мастерской, потому люди прибегали совершенно запыхавшись и, изнуренные бессмысленной гонкой, плюхались на рабочие места. Вслед за этим буквально все сотрудники разворачивали газеты и, маскируясь ими, хотя бы на час засыпали. Дальше шла вялая работа до обеда, после чего все снова отключались и спали, прячась за чертежными досками. Некоторое оживление наступало лишь перед окончанием рабочего дня. Все два месяца практики я проклинал свою судьбу и дал себе слово никогда не работать в подобном учреждении.
По счастью, после окончания МАРХИ в 1956 году я распределился не в обычную архитектурную контору, как полагалось каждому новоиспеченному специалисту, а в группу под руководством Бориса Георгиевича Кноблока, опытнейшего театрального художника. Молодым художникам-прикладникам и архитекторам, выпускникам московских художественных вузов предстояло работать над оформлением праздников VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов, который должен был состояться через год. Мне и Маше Чегодаевой, только что окончившей Суриковский институт, Борис Георгиевич поручил оформить праздник «Карнавальная ночь на Ленинских горах». Это была моя первая работа, так или иначе связанная с театром.
Мы с Машей с увлечением делали эскизы, а затем часами просиживали в приемной директора мастерских театра Моссовета, расположенных в саду «Эрмитаж», в ожидании решения о запуске этих эскизов в производство. Я неоднократно бывал дома у Маши в Плотниковом переулке рядом с Арбатом, где познакомился с ее отцом — знаменитым искусствоведом Андреем Дмитриевичем Чегодаевым. Эти встречи и этот дом навсегда остались в моей памяти. Мы с Машей потратили много времени и сил для реализации проекта, имевшего шумный успех на фестивале. Тогда же я нарисовал акварельный портрет Маши, который в 2002 году подарил ей на день рождения.
Более десяти лет мы с Машей каждый вторник встречались в Московской академии художеств, и мне было приятно, что наши дружеские отношения длятся.
После посещения моей выставки в Третьяковской галерее Маша написала о своих впечатлениях:
Серебристо-бурые, серые с чернью тонкие градации цвета, мерцание живописной фактуры, виртуозное мастерство исполнения эстампов рождает давно забытое, напрочь утраченное современным искусством чувство гармонии. Но — трудно поверить! — рождается эта гармония из сочетания самых грубых, совсем не изящных предметов: вагонных досок, небрежно сколоченных ящиков, фрез, ржавых железок, батарей пустых бутылок из-под водки и пива… На каких привокзальных свалках, в каких железнодорожных мастерских подобрал художник весь этот хлам, на каких сортировочных станциях добыл трафареты каббалистических букв и цифр — КР-278, КР-75, — которыми зачем-то испещряются стенки товарных вагонов?
Фронтально распластавшиеся в неглубоком пространстве листа, выпирающие на зрителя обратной перспективой, все эти ящики, бутылки, доски и пилы завораживают своей достоверной реальностью. Натуральные, объемные, они, однако, полностью лишены физиологизма, столь присущего сюрреалистическому мышлению ХХ века. Их натуральность сродни фантастической реальности «обманок» старых голландцев, умевших извлекать живописную силу, таинственную эстетику из самых обыденных бытовых предметов.
Но как же далеки от мирного голландского уюта вещи «Натюрмортов» Мессерера — беспризорные, неприкаянные, случайно собравшиеся вместе, выстроившиеся на свой странный парад; заброшенные и неистребимые, как сама Россия!
Россия… Господи, что за страна такая: вечный развал, вечная бездомность, рельсы в никуда, грязные доски теплушек, кажется, дожившие до наших дней не то что с Отечественной — с Первой мировой! Страна спившихся вконец, загубивших силу и талант мужиков, помирающих от водки в сорок — пятьдесят лет — равно грузчиков и художников, бомжей и писателей. Жестокий памятник им эти бессчетные бутылки, «стеклотара», доход нищих стариков и вечно сидящей без гроша творческой интеллигенции. Куда от нее деться, от этой России, немолчно гремящей электричками по — смешному, ерническому — ерофеевскому маршруту «Москва — Петушки», как когда-то по горестным солженицынским трассам «Москва — Воркута», «Москва — Колыма»; стонущей дальним эхом песен Высоцкого и Галича… Единственная в мире, ни на кого не похожая страна, представшая сегодня в грубой коросте, перламутровой красоте графика Бориса Мессерера.
Олег Целков
Тогда же, в 1956-м, впервые я рискнул показать свои работы на так называемой молодежной выставке, приуроченной к грядущему фестивалю.
Тяжелое ощущение возникло у меня от многолюдного сборища, решавшего участь представленных работ. Конечно, моя самооценка была намного выше, чем тот стихийно рождавшийся приговор моим работам, который выносился в спорах между членами жюри.
И все же на выставке я испытывал противоречивые чувства. Глядя, скажем, на натюрморт Олега Целкова, притягивающий зрителей удивительной
