Читаем без скачивания Крушение - Рабиндранат Тагор

— Вот оно, диди, — ответила Комола, указывая на валяющееся на полу письмо.

«Надо же, до сих пор сердится», — подумала про себя Шойлоджа. Затем подняла его и прочла. В письме много говорилось о любви, но все-таки оно было какое-то странное. Как может муж писать жене такие письма! Нет, решительно очень странное послание!

— Твой муж, наверное, пишет романы, сестра? — обратилась она к Комоле.

При слове «муж» Комола как-то испуганно сжалась.

— Не знаю, — ответила она.

— Так, значит, сегодня ты уйдешь в свое бунгало? — спросила Шойлоджа.

Комола кивнула головой.

— Я бы тоже хотела побыть с тобой там до сумерек, но, право, не знаю, как быть, — ведь сегодня к нам зайдет жена Норсинха-бабу; наверно, мать пойдет с тобой.

— Нет, нет, — поспешно проговорила Комола. — Что ей там делать? Есть же слуги.

— Да еще твой телохранитель Умеш, — сказала со смехом Шойлоджа. — Так что тебе нечего бояться.

Тем временем Уми стащила карандаш и, царапая им на чем придется, громко болтала что-то непонятное, что должно было, очевидно, значить — «я учусь». Комола оторвала ее от этих литературных упражнений и, когда девочка пронзительным голосом стала выражать свой протест, сказала ей:

— Идем, я дам тебе что-то очень красивое!

Она унесла ребенка в комнату и, усадив на кровать, принялась горячо ласкать. Когда же Уми потребовала обещанный подарок, Комола открыла ящик и достала оттуда пару золотых браслетов. Получив столь ценные игрушки, Уми несказанно обрадовалась. И как только Комола надела их ей на руки, девочка, торжественно вытянув свои украшенные звенящими браслетами ручонки, отправилась показывать подарок матери. Но Шойлоджа тотчас отобрала их, чтобы вернуть владелице, и заметила:

— Что за странности у Комолы! Зачем она дает ребенку такие вещи?

При подобной несправедливости к небесам понеслись отчаянные жалобы Уми. Тут вошла Комола.

— Я подарила эти браслеты Уми, сестра, — сказала она.

— Ты, наверно, с ума сошла! — воскликнула изумленная Шойлоджа.

— Нет, нет, ты ни за что не должна мне их возвращать. Переделай их в ожерелье для Уми.

— Честное слово, я никогда еще не встречала такой расточительной особы, как ты, — и она обняла Комолу.

— Теперь я ухожу от вас, диди, — начала Комола. — Я была здесь очень, очень счастлива, как никогда в жизни, — и слезы закапали из глаз девушки.

— Ты говоришь так, будто бог знает как далеко уходишь, — проговорила Шойлоджа, тоже едва сдерживая слезы. — Не очень-то тебе было хорошо у нас. Но теперь, когда, наконец, все трудности позади, ты станешь сама счастливой хозяйкой в своем доме, и когда нам случится зайти к тебе, будешь думать: «Скорей бы миновала эта напасть!»

Когда Комола уже совершила пронам[40], Шойлоджа заметила:

— Я зайду к вам завтра после полудня.

В ответ Комола не вымолвила ни слова.

Придя в свое бунгало, она нашла там Умеша.

— Это ты? А почему не пошел на представление? — спросила она.

— Так ведь ты должна была вернуться, поэтому я…

— Ну, нечего тебе об этом беспокоиться! Ступай на праздник, здесь же Бишон остается. Иди, иди, не задерживайся!

— Да теперь-то уж на представление поздно.

— Все равно, ведь на свадьбе всегда бывает интересно, иди, посмотри все хорошенько.

Умеша не нужно было долго упрашивать, он уже собрался уйти, когда Комола окликнула его:

— Послушай, когда вернется дядя, ты… — Она не могла придумать, как кончить фразу. Умеш стоял с разинутым ртом. Собравшись с мыслями, Комола продолжала: — Помни, дядя тебя любит. Если тебе что-нибудь понадобится, пойди к нему, передай от меня пронам и попроси, что хочешь, — он тебе не откажет. Только не забудь передать ему мой пронам.

Умеш, так и не поняв, зачем ему было дано такое указание, проговорил:

— Сделаю, как ты приказала, мать, — и ушел.

— Ты куда, госпожа? — спросил ее в полдень Бишон.

— На Ганг, купаться.

— Проводить тебя?

— Нет, стереги дом. — С этими словами она неизвестно за что подарила ему рупию и ушла по направлению к Гангу.

Глава тридцать восьмая

Однажды после полудня Оннода-бабу, желая посидеть с Хемнолини вдвоем за чаем, поднялся за ней наверх. Но он не нашел девушки ни в гостиной, ни в спальне. Расспросив слугу, он узнал, что из дому Хемнолини тоже не выходила. Сильно обеспокоенный, он поднялся на крышу. Угасающие лучи зимнего солнца слабо освещали раскинувшиеся насколько хватало глаз причудливые крыши городских домов. Кружил, где ему вздумается, легкий ветерок. Хемнолини тихо сидела в тени башенки, возвышающейся над крышей.

Она не слышала даже, как сзади к ней подошел Оннода-бабу. И лишь когда он стал рядом и осторожно коснулся ее плеча, Хемнолини вздрогнула и тотчас вспыхнула от смущения. Но прежде чем она успела вскочить, Оннода-бабу сел подле нее. Некоторое время он молчал и, наконец, с тяжелым вздохом промолвил:

— Если бы сейчас была жива твоя мать, Хем! Ведь я-то ничем не могу тебе помочь!

Услышав эти полные нежности слова, Хемнолини словно очнулась от глубокого забытья. Она взглянула на отца. Сколько любви, сколько сострадания и муки прочла она на его лице! Как изменился он за это короткое время! Он один принял на себя всю ярость бури, разразившейся над Хемнолини; он так стремится исцелить ее раненое сердце! Видя, что все его попытки успокоить дочь тщетны, он вспомнил о матери Хем, и при мысли о бесполезности своей любви глубокий вздох вырвался из его переполненной горем души. Все это, будто озаренное вспышкой молнии, вдруг ясно представилось Хемнолини. Упреки совести мгновенно заставили ее вырваться из плена раздумий. Мир, который словно затерялся во мраке, снова напомнил ей о своем существовании. Хемнолини почувствовала стыд за свое поведение. Она с усилием отбросила, наконец, воспоминания, которые всецело владели ею последнее время, и спросила:

— Как твое здоровье, отец?

Здоровье! Оннода-бабу уже и позабыл, когда говорили о его здоровье.

— Мое здоровье? — ответил он. — Я-то себя прекрасно чувствую, дорогая, но твой вид заставляет меня беспокоиться. Кто дожил до моих лет, с тем ничего не случится. Но в твои годы здоровье может пошатнуться от таких ударов судьбы. — И он нежно погладил дочь по спине.

— Скажи, отец, а сколько мне было лет, когда умерла мама? — спросила Хемнолини.

— Тогда ты была трехлетней девочкой и болтала без умолку. Я хорошо помню, как ты спросила меня: «Где ма?» Ты не знала своего деда, так как он умер еще до твоего рождения, поэтому ничего не поняла, когда я сказал, что мама ушла к своему отцу. Ты только продолжала грустно смотреть на меня. Затем, схватив за руку, потянула в пустую спальню матери. Ты была уверена, что там, в пустоте, я отыщу ее для тебя. Ты знала, что твой отец очень большой и сильный, и даже не представляла, что этот сильный отец в жизни неопытен и беспомощен, как ребенок. И сегодня, вспоминая об этом, я думаю о том, как все мы бессильны! Всевышний вложил в отцовское сердце любовь, но дал ему очень мало власти, — и Оннода-бабу положил руку на голову дочери.

Хемнолини взяла эту добрую дрожащую руку и стала ласково гладить ее.

— Я очень плохо помню ма, — заговорила она. — Помню только, что в полдень она обычно, лежа на постели, читала, а мне это очень не нравилось, и я старалась отнять у нее книгу.

Отец и дочь снова углубились в воспоминания о прошлом. Они так увлеклись разговорами о том, какая была мать, чем она любила заниматься, как жили они тогда, что даже не заметили, как село солнце и небо приобрело меднокрасный оттенок. Так, в центре шумной Калькутты, на крыше одного из домов сидели в уголке двое, старик и юная девушка, которых соединяла вечно живая любовь отца и дочери. Они оставались там, пока с гаснущего вечернего неба на них не спустились слезинки росы.

В это время на лестнице послышались шаги Джогендро. Задушевный разговор тотчас оборвался, и оба испуганно вскочили.

— Что это, Хем сегодня устраивает приемы здесь, на крыше? — воскликнул Джогендро, окидывая их пристальным взглядом.

Джогендро был возмущен. Скорбь, которая теперь не покидала их дом ни днем, ни ночью, делала пребывание в нем невыносимым для юноши. В кругу друзей он часто попадал в затруднительное положение, когда приходилось давать разъяснения по поводу несостоявшейся свадьбы сестры, поэтому ему нигде не хотелось показываться.

— Поведение Хемнолини начинает переходить всякие границы, — заметил он. — Это всегда случается с девицами, которые зачитываются английскими романами. «Ромеш меня оставил, — думает Хем, — значит, нужно, чтобы сердце мое было разбито!» И вот теперь она усердно старается внушить это всем. Ведь немногим из тех, кто читает романы, представляется такой исключительно удобный случай — самой испытать разочарование в любви!