Читаем без скачивания Кровожадные сказки - Бернар Кирини

На стойке одиноко стоял третий стаканчик. Снова — еще громче, чем прежде, как мантра или молитва, — раздались крики: «Цвек! Цвек! Цвек!» Голова у меня кружилась все сильнее, я едва не потерял равновесие и вынужден был ухватиться за плечо Гордона. Спиртное отравой разливалось по жилам. Внезапно мной овладело безумие: я рванулся вперед, к стойке, к последней порции цвека. Под ногами хрустнуло разбитое стекло.

Трактирщик выглядел удивленным, в глазах служанки я увидел опасливое восхищение. Вблизи стопка выглядела крошечной, в ней почти ничего не было, я даже засомневался, что такая доза может подействовать на пьющего. Я сделал глубокий вдох и схватил стопку, намереваясь поднести ее к губам, но тут кто-то поймал меня за запястье. Миколай.

— Это — цвек, — сказал он.

— Знаю, — отвечал я. — И что с того?

— Опасно. Очень опасно. Выпьешь — останешься пьяным.

Я смотрел на Миколая и не понимал смысла его слов. Разве все мы не пьяны? Трактирщик что-то пробурчал.

— Он говорит: цвек — это навечно, — перевел Миколай. — Останешься по ту сторону. — Пристально поглядев на меня, он добавил: — Цвек — попойка без конца и без начала.

Он отпустил мою руку, позволяя самому принять решение — пить или нет. Я не до конца понял его слова, но уже не был так уверен, что хочу попробовать цвека. Охваченный страхом, я вернул стопку на место и отступил. Трактирщик разочарованно покачал головой. Я был раздосадован, думал, все будут смеяться, но место у стойки уже занял другой безумец, так что мое фиаско осталось незамеченным. Я не решился взглянуть на смельчака, шатаясь, поднялся по лестнице, ввалился в комнату, рухнул на кровать и тут же уснул.

Я проснулся в десять утра. Рядом мирно сопел Гордон. Я потряс его за плечо: нужно было поторопиться со сборами и отправляться в путь, мы и так сильно задержались. Наскоро умывшись, мы спустились вниз и нашли зал вычищенным и убранным. Улыбчивая служанка подала нам толстые ломти хлеба с маслом и налила кофе. Мы позавтракали и расплатились с хозяином за комнату и выпитое накануне спиртное. Он снабдил нас в дорогу хлебом, яблоками и холодным вареным мясом, мы искренне поблагодарили и с тяжелым сердцем покинули место веселых подвигов.

На выходе из деревни мы купили у торговца железным ломом ржавый велосипед-тандем и карту местности, хоть и не были уверены в ее точности. Мы пустились в путь, молча крутя педали двухседельного коня, и только много времени спустя Гордон нарушил молчание и рассказал, что такое этот самый цвек, которым я едва не угостился прошлой ночью. После того как я ушел спать, Миколай просветил моего друга насчет свойств загадочного напитка: по его словам выходило, что они просто чудовищны.

— Если я все правильно понял, — сказал Гордон, — цвек замораживает хмель и не позволяет человеку протрезветь.

— Каким образом?

— На тех, кто ничего не пил, он не действует, но, если выпил хоть чуть-чуть, глоток цвека оставляет тебя пьяным на веки вечные. Трое давешних сельчан наверняка храпят в каком-нибудь стогу, а когда проснутся, будут по-прежнему пьяны, даже если алкогольный дурман уже испарился.

— Ты это серьезно?

— Совершенно. На каждом празднике трактирщик достает бутылку и наполняет три стопки. Если момент выбран правильно, всегда находятся три алкоголика, жаждущие оставаться пьяными вечно. Они выпивают цвек и, как здесь говорят, переходят на другую сторону. Что-то вроде самоубийства, только без смерти.

Я задумался.

— И что с ними потом происходит?

— С кем?

— С теми, кто выпил.

— Ну, остаются в подпитии до самой смерти, и близкие заботятся о них, как о слабоумных детях. Многие сбегают. Бродят по деревням и требуют цвека у каждого встречного. Самые крепкие выживают, но большинство гибнут через несколько месяцев. — Гордон помолчал и добавил: — Так, во всяком случае, утверждает Миколай.

Снова пошел дождь, поднялся ветер. Мы поднажали — Гордон впереди, я сзади — и поехали быстрее, перебирая в памяти детали странного приключения.

Тут рукопись обрывается; не знаю, были ли еще страницы, посвященные этому эпизоду, или отец сжег продолжение, но не могу не связать рассказ с одним воспоминанием детства и исчезновением папы.

Когда мы с братом были маленькими, наш отец держал бумаги, деньги и револьвер в сейфе, спрятанном в стене кабинета. Нам запрещали входить в эту комнату, но однажды мы с Джоном заигрались и все-таки оказались в кабинете — совершенно случайно, разумеется. Сейф был открыт, и я увидел маленькую бутылочку, которую принял за дезинфицирующее средство, поскольку часто падал с велосипеда и мне потом прижигали ушибы и ссадины. (Тем же вечером я выдал наш проступок, сказав отцу, что бутылку нужно переставить в аптечку.)

Что в ней было? Учитывая содержание рукописи, я почти уверен, что это был цвек. Рассказ определенно неполон. Папа был гордым человеком; он чувствовал себя униженным из-за того, что дал тогда слабину, хотя ни словом об этом не обмолвился. Думаю, он захотел реабилитироваться, рано утром украл бутылку и спрятал ее в котомке с едой, а может, подкупил служанку — доллары редко кого оставляют равнодушным — и только после рассказа Гордона понял, что стал владельцем опасного яда.

Воображаю возникшую перед ним дилемму: избавиться от бутылки, чтобы не испытать искушения открыть ее, или бережно хранить как пропуск к вечному счастью. Полагаю, он выбрал второе, привез цвек домой и запер в сейф. Много лет он знал, что на расстоянии вытянутой руки находится средство, способное разрешить все проблемы, если дела вдруг пойдут совсем плохо: ему достаточно набраться до бровей, принять ложку цвека, навсегда забыть свои беды и закончить жизнь в полном блаженстве.

Сколько раз эта мысль приходила ему в голову? Сколько раз он возвращался в подпитии с ужина, мечтая увенчать вечер рюмочкой цвека? Как часто он открывал сейф, чтобы взглянуть на бутылку, прижать ее к груди, прислониться к ней лбом, собираясь открыть?

Как я уже говорил, папа исчез два года назад, не оставив ни прощального письма, ни завещания. Мои дяди и брат считают, что он умер. Я же уверен, что наш родитель сбежал в тропики, чтобы наслаждаться обществом знойных красавиц, после чего устроил самую знатную попойку в жизни и «отлакировал» ее цвеком, так что хмель из его головы наверняка до сих пор не выветрился. Мой отец и сегодня бродит по барам и борделям Южной Америки и со смехом выпрашивает у прохожих цвек. Блаженствуя, как король, он черпает опьянение из бездонной бочки на пирушке, которой не будет конца.

Кровожадная сказка

Перевод Н. Хотинской

Мемуары? Друзья и бывшие коллеги давно уговаривают меня их написать; я и сам об этом подумываю — мне впервые пришла эта мысль (нескромная, признаю) еще до того, как я вышел на пенсию, — но все откладываю и никак не возьмусь за перо. Почему мне так трудно начать? Быть может, перспектива доверить бумаге воспоминания судебного следователя слишком недвусмысленно и жестоко говорит мне, что лучшая пора моей жизни миновала; а может статься, меня впервые посетили на восьмом десятке сомнения, знакомые любому писателю, — ведь об этой стезе я мечтал, пока страсть к уголовным делам не вытеснила из моей головы рифмы и складные фразы. Я часто слышал, какой мукой бывает для литераторов начало новой книги, а порой даже новой главы, — не случился ли со мной подобный ступор, коли я всякий раз, решив начать, тут же нахожу другие, более неотложные дела? У меня все готово для работы: на столе вдоволь бумаги, дюжина хорошо отточенных карандашей и, наконец, накопившиеся за сорок лет записи и судебные дела, закрытые и нет, нашумевшие и никому не известные, — все они были поручены мне за мою долгую карьеру в Скотленд-Ярде.

Я вел немало сложных дел, столь серьезных, что шагу не ступишь в Лондоне, чтобы не налетела толпа журналистов; бывали у меня и дела менее громкие, но весьма интересные, зачастую удивительные, порой трагические. Дело Латурелла можно отнести и к тем и к другим. Джон Латурелл, ботаник новаторских взглядов, был найден мертвым, с жестокими увечьями, в своей оранжерее в 1955 году. Ему было шестьдесят лет, и почти все время он проводил среди растений, которые сам выращивал в своих миниатюрных джунглях. Я отрядил трех своих лучших сыщиков на поиски убийцы — ибо это было, несомненно, убийство — несчастного ученого. И вот однажды пришло прелюбопытное послание из Бразилии: оно было адресовано лично мне и отправлено, судя по штемпелю, из Салвадора, столицы штата Баия. Содержание письма так поразило меня, что я сделал копию для своего архива. Вот оно:

Отель «Поусада дас Флорес»

Руа Дирейта ду Санта Антониа, 442

Салвадор, Баия, Бразилия

Салвадор, 22 марта 1955