Читаем без скачивания Мастер и Афродита - Андрей Анисимов

– Давай блины с икрой есть, – предложил он.

– Блины на поминках едят, – удивилась Шура, – а икры я отродясь не пробовала. Нет, пробовала, но только щучьей.,.

Девушка в белом фартуке возила между столиками тележку с цветами, возле Темлюкова остановилась:

– Купите букет вашей красавице.

Темлюков вынул из ведерка букет из пяти коралловых роз.

– Сколько?

– Всего десять рублей… – ответила цветочница.

– Сколько, сколько? – переспросила Шура.

– Червонец, – пояснил Темлюков, доставая деньги.

– Что? Десятку за пять цветочков?! Да она спятила. Засунь ей эти розы в жопу… – Шура от негодования вскочила с места.

– Такая красивая барышня, а так лаются, – испуганно пробурчала цветочница и, схватив деньги, быстро укатила свою тележку.

– Да знаешь, сколько мне за червонец надо стены раствором закидать?! – не унималась Шура.

– Успокойся. Сегодня мы с тобой гуляем. Это твой первый день в Москве. Пусть он тебе запомнится и этими розами.

– Спасибо, Костя. Мне никогда никто роз не дарил. Да больно дорого просят. Вот я и не сдержалась.

Дура деревенская. – Шура взяла букет. – Мне цветы к лицу?

– Тебе все к лицу. Ты у меня сегодня самая красивая девушка в Москве. Я тебя люблю.

– И я тебя люблю. Сегодня самый счастливый день в моей жизни.

Вечером на балете в кресле Дворца съездов Темлюков заснул. Бинокль из его рук вывалился и по уступам партера поскакал вниз. Шуре тоже хотелось спать, но она глядела на сцену, где в полумраке белые нимфы принимали всевозможные позы, и думала о платье, что выбрала для нее модельер Вера. Почему она напялила на нее эту жухлую тряпицу? В кипе, что Вера принесла для примерки, было очень красивое платье с блестками. Оно так и било в глаза золотыми и серебряными искрами. Шура, конечно, выбрала бы его. А они радуются на эту линялую дрянь. Видно, непросто будет ей с москвичами.

Нимфы вышли на поклон, в зале дали свет. Громкие овации разбудили Темлюкова. Он для порядка тоже немного похлопал, после чего они с Шурой пристроились в поток зрителей, тянущихся к выходу.

Возвращались на метро.

– Во красотища, – сказала Шура Темлюкову, проходя мимо бронзовых фигур Площади революции.

– Помпезное убожество и безвкусица, – ответил Темлюков, угрюмо оглядывая бронзового матроса с гранатой.

– Ой, тебе не нравится?

– А что здесь может нравиться? – насупился Темлюков.

– Ну и набалованные вы, москвичи! У них и автобусы, и троллейбусы, и метро, словно дворец, а им все не так. Вот из Матюхино в Воскресенское не то что троллейбуса или метро, телеги не дождешься. Все пехом.

– У вас такая благодать, что грех в транспорт лезть. Ходи, дыши да любуйся, – ответил Темлюков, подводя Шуру к эскалатору.

– Боюсь. Ой, боюсь, не войду, – забеспокоилась Шура, упираясь возле самодвижущейся лестницы.

Темлюков улыбнулся, взял Шуру на руки и, как ребенка, занес на эскалатор.

– Ты чего? Люди же смотрят, – смутилась Шура.

– Пусть смотрят, – ответил Темлюков, ставя девушку на ступени. – Держись за меня.

Шура уцепилась за рукав Константина Ивановича и замерла. В конце лестницы Темлюков снова поднял Шуру и вынес в холл станции. Выйдя на Ленинградский проспект, Темлюков огляделся. Все киоски давно закрылись. Сигарет оставалось несколько штук, но теперь уже не купишь. Еды в мастерской – только пирожки Нади Клыковой. В продовольственный магазин они так и не зашли. Весь день было не до того, а сейчас все закрыто.

– Придется чай с пирожками пить, – грустно заметил Темлюков, мечтавший о куске хорошего мяса.

– А я бы выпила. Надо первый день отметить. Но у вас все закрыто, – пожалела Шура.

– Водки сейчас добудем, – ответил Темлюков и направился к стоянке такси.

– Зачем на такси деньги тратить? Мы же почти дома! – воскликнула Шура. Она помнила, что до метро Динамо они шли минут пять. Темлюков не ответил. Подойдя к машине, он о чем-то поговорил с водителем. Тот вышел, опасливо огляделся по сторонам, после чего открыл багажник и быстро сунул в руку Темлюкову бутылку «Столичной».

– Ты о чем с ним говорил? – полюбопытствовала Шура.

– Водки взял.

Темлюков показал Шуре торчащую из кармана бутылку…

– С вами, москвичами, не соскучишься, – засмеялась Шура.

Отмыкая ключом дверь мастерской, Темлюков, заметил приколотую кнопкой бумажку. Развернув, прочел: «Константин Иванович, позвоните мне в любое время». Дальше шли цифры телефона и подпись:

«Михаил Павшин». Темлюков, размышляя, что бы могла значить эта просьба, решил зажечь свет, но передумал. Сегодня гостей он не хотел, поэтому вместо света зажег свечку.

– Электричества нет? – удивилась Шура.

– Электричество есть. Давай вдвоем посидим.

А на свет сбегутся.

– Художники твои?

Шура села в кресло и скинула туфли: новая обувь за день утомила, да ей и не приходилось раньше так долго ходить на каблуках. Темлюков смотрел на Шуру при свете свечи и вспомнил их первый вечер в клыковском клубе.

– Надень мой языческий костюм. Помнишь, как ты его в первый раз примеряла?

Шура помнила. Ей вовсе не хотелось снова раздеваться-одеваться, но она сдержалась и, сняв новое бежевое платье и уверенно открыв темлюковский сундук, отыскала языческий сарафан.

– Может, и волосы так же распустить?

– Умница. Все понимаешь, – одобрил Константин Иванович.

О своей фреске Темлюков с того самого момента, когда ее закончил, ни с кем не заговаривал. На вопросы пожимал плечами:

– Надо смотреть. Как можно рассказать живопись?

Но фреска жила в нем. Он помнил о ней каждую минуту. Даже когда думал о другом, где-то в подсознании стучали маленькие звонкие и радостные молоточки. Они отбивали: «Сделал, сделал, сделал». И от этих ударов Темлюкову становилось хорошо и спокойно. Он может заниматься чем угодно, а там на стене ведут свой танец его богини. Он умрет, а они будут так же кружить свой бесконечный хоровод, и отблески невидимого костра так же будут озарять их лица и тела. И одна из этих богинь теперь с ним. Живая, немного испуганная огромным городом, но сказочно красивая.

Темлюков чувствовал, что с каждым часом все больше влюбляется в Шуру. Ему нравится смотреть на нее. Сегодня день потерян, но завтра он начнет серию картин. Он будет писать ее обнаженной и одетой в разные ткани. Он будет писать ее в полный рост и портреты. Руки чешутся работать. Ему еще никогда так не было жалко потраченной минуты. "Господи!

Почему в сутках только двадцать четыре часа? Господи, почему половина из них без солнца?!"

Шура, как и тогда в клубе, расстелила на столе свою косынку, поставила тарелку с пирожками и, поняв, что Темлюков думает о чем-то своем, сама откупорила бутылку и разлила по стаканам.