Читаем без скачивания Imprimatur - Рита Мональди

Ныне, разумея гораздо больше, чем в то время, когда я слушал все это, будучи простым учеником, я способен оценить верность ее слов. Я, например, знаю, что Карл Укупил свое императорское достоинство на деньги банкиров Фугеров, а неосторожные испанские монархи, прибегнувшие к услугам генуэзских ростовщиков, были вынуждены заявить о позорном банкротстве, разорившем их собственных финансистов. Не говоря уж о весьма спорной фигуре Горацио Паллавичино, заведовавшего расходами Елизаветы Английской, или о тосканцах Фрескобальди и Рикьярди, которые начиная с эпохи Генриха III одалживали деньги английской короне и ненасытно взимали десятую часть в пользу пап.

Наконец Клоридия отодвинулась от горшка с угольями и решительно сбросила с головы покрывало, тем самым заставляя меня отпрянуть. Я покраснел. Она сняла и чепец, и ее длинные вьющиеся волосы рассыпались по плечам.

Впервые предстала она передо мной в совершенно новом, незабываемом свете, способная стереть из памяти все, что я видел – а больше то, чего не видел – дотоле. Глазами и еще чем-то, возможно, сердцем узрел я цвет ее кожи – цвет темного бархата, такой разительный в соседстве со светлым так называемым венецианским цветом волос. И не важно было, каким способом она добилась этого оттенка: осветлив их осадком белого вина, оливковым маслом или как-то еще. Огромные темные очи, гордо вздернутый носик, улыбающиеся, слегка подкрашенные уста, бусинки пота над верхней губой, белоснежная грудь, обласканная южным солнцем, достойные резца Бернини плечи – так, во всяком случае, мне казалось et satis erat [74], – голос, несмотря на гневные нотки, а может, и благодаря им наполнивший меня вдруг каким-то неизъяснимым томлением, жаждой неистовств на лоне природы, благоуханными наваждениями: все было в ней диво и гармония. Мой разум настолько заволокло дымкой желания, что Клоридия представилась мне чуть ли не такой же возвышенной, как рафаэлева Мадонна, чуть ли не столь же одухотворенной, как Тереза Авильская[75], чуть ли не столь же восхитительной, как стихи Кавалера Марино[76], чуть ли не столь же мелодично изъясняющейся, как мадригал Монтеверди[77], чуть ли не столь же сладострастной, как двустишие Овидия, и чуть ли не столь же спасительной, как целый том Фракастори[78]. «Нет, – пела моя душа, – никакие стихи Империи, Вероники не могут производить такого сильного впечатления». Пусть мой рассудок и страдал при мысли, что падшие женщины готовы удовлетворять желания всех, включая и мои, в нескольких пядях от «Оруженосца», в женской бане за ничтожную плату. Мой мозг буквально пронзила одна мысль, столь же быстрая, как лошади кардинала: как могло случиться, что я столько раз приносил ей таз с горячей водой и, зная, что за этой дощатой перегородкой горничная нежно моет ее волосы водой с тальком и лавандой, оставался равнодушен, а теперь вот сгораю в ее присутствии?

Отдавшись новым ощущениям, я пропустил мимо ушей странные поношения, адресованные этой дочерью купца купцам, а более всего необычное в устах куртизанки выражение ужаса перед деньгами.

Я был не только слеп ко всем этим странностям, но и глух к стуку Кристофано в дверь Клоридии, которая благосклонно позволила ему войти. Оказалось, он разыскивал меня, нуждаясь в моей помощи – Бреноцци жаловался на боль в челюсти, требовалось приготовить отвар. Сказать, что я покидал единственную представительницу женского пола в «Оруженосце», с которой мне к тому же впервые довелось вот так доверительно побеседовать, с болью в сердце – значит ничего не сказать.

Мы раскланялись. Мой взгляд с надеждой устремился на Клоридию, пытаясь подметить в ее лице следы печали при расставании со мной, что не помешало мне, однако, когда она закрывала дверь, узреть на тыльной стороне ее запястья страшный шрам.

Кристофано отвел меня в кухню и поручил принести из кладовки кое-что из трав и семян, а также новую свечу для отвара. Пока он что-то толок и просеивал, я подогрел немного воды. Когда мы бросили порошок в горячую воду, пошел приятный дух. Пользуясь случаем, я спросил у него, правда ли, что с помощью белого вина можно чистить и отбеливать зубы.

– Ну разумеется, – отвечал он, – и результат получается превосходный. Мы просто пьем его, а ежели смешать с каолином тогда да, можно гордиться своими зубами, и не стыдно показывать их молодым женщинам. Натирать нужно и зубы, и сны, и по возможности пользуясь кусочком ярко-красной материи, как та, что покрывает постель Клоридии, на которой ты сидел.

Я сделал вид, что не понял его намеков, и поспешил переменить тему разговора, поинтересовавшись, известно ли Кристофано что-нибудь о его земляках – тосканцах Каландрини, Бурламакки, Паренци и прочих, чьи имена, возможно, я и исказил. И пока я по его указанию выливал кашицу, составленную из трав и воска, в кастрюльку, Кристофано объяснил мне, что все это имена прославленных тосканцев (даже если некоторые из них давно уже утратили прежнюю силу) и что он был в некотором роде вхож в эти семейства, поскольку пользовал их секретарей, слуг и горничных. Все знали, что Бурламакки и Каландрини приняли кальвинизм несколько поколений тому назад, их дети и внуки считали родиной сперва Женеву, затем Амстердам, и что Бенци и Тензини через торговлю так тесно переплели свои судьбы с Голландией, где приобрели земли, виллы и дворцы, что в Тоскане стали прозываться «фламандцами». Все, что говорила Клоридия, оказалось правдой: итальянцы часто приезжали в Антверпен и Амстердам, не имея за душой ни гроша, и обучались нелегкому и требующему смелости искусству торговли. Немало таких, которые разбогатели и породнились с местной знатью, кто-то увяз в долгах и канул в безвестность, были и такие, кто расстался с жизнью в арктических морях у Архангельска или водах Малабара, пойдя ко дну вместе с судном. И наконец, кое-кто, разбогатев, предпочел вернуться на старости лет на родину, где пользовался заслуженным почетом. Так случилось, к примеру, с Франческо Ферони, жалким обойщиком из Эмполи, начинавшим с торговли подержанным товаром в Новой Гвинее, саржей в Делфте, хлопковыми тканями и жемчугом в Венеции, водкой, испанским вином и пивом. Он так разбогател, что весть о нем распространилась в великом герцогстве Тосканском задолго до его возвращения, отчасти оттого что он на славу послужил великому герцогу Комо III Медичи послом Соединенных провинций. Когда он вознамерился вернуться на родину, великий герцог назначил его своим главным казначеем, пробудив ревность флорентийцев. Ферони вывез в Тоскану несметные богатства, обзавелся великолепной виллой в Беллависте и, несмотря на недоброжелательность флорентийцев, мог считать себя счастливейшим из смертных, ведь он вновь обрел родные пенаты и не погиб на чужбине, как многие другие.

– То есть не пошел ко дну вместе с кораблем?

– Не только это, мой мальчик! Иные разновидности торговли сопряжены с немалым риском.

Мне было так интересно побольше разузнать об этом, но отвар был готов, и Кристофано велел снести его Бреноцци. Согласно предписаниям, венецианцу следовало вдыхать пары, пока не остынет отвар, после чего зубная боль должна стихнуть либо совсем прекратиться. Я попросил его по окончании процедуры оставить кастрюльку перед дверью, поскольку мне претило разговаривать с ним, и поспешил на кухню – слушать рассказы Кристофано. Увы, там меня уже поджидал аббат Мелани.

Мне стоило большого труда скрыть свое разочарование. Проведенные с Клоридией минуты, вид ее изуродованного запястья, ее непонятное ожесточение в отношении торговцев породили во мне отчаянную потребность порасспросить как следует Кристофано. Но, согласно собственным предписаниям, он отправился к себе, не дожидаясь моего возвращения. И вот теперь я застал в кухне аббата, беззастенчиво рыщущего в продуктовом шкафу. Я заметил ему, что он нарушает распоряжения лекаря и всех нас подвергает опасности, что мой долг поставить Кристофано в известность, что час ужина еще не настал, и что я приложу все силы к тому, чтоб побыстрее накормить господ постояльцев (тут я демонстративно уставился на ломоть хлеба в руке Мелани), если только мне не будут мешать.

Аббат явно был в замешательстве и, пытаясь скрыть его, стал оправдываться, что, мол, желал поговорить со мной кое о чем, что пришло ему в голову. Однако я перебил его, заявив, что устал слушать его в то время, как над нами нависла серьезная опасность, что мне пока неизвестно, чего он на самом деле добивается, что у меня нет ни малейшего намерения принимать участие в его махинациях довольно сомнительного свойства, а также что для него настала пора дать разъяснения и рассеять мои подозрения, поскольку я слышал о нем много нелицеприятного, и что без этого я ему не помощник.

Видно, встреча с Клоридией затронула во мне какие-то струны моей натуры, дотоле дремавшие, во всяком случае, моя яркая речь стала для аббата полной неожиданностью. Он очень удивился тому, что кто-то счел возможным возвести на него поклеп, не поплатившись за это, и не очень убедительно потребовал открыть ему имя смельчака.