Читаем без скачивания Отряд под землей и под облаками - Мато Ловрак

— О господи! — воскликнула мать и так и села, бессильно уронив руки на колени.

— Где ты это взял? — сердито повторил вопрос Бастон. — Может, тоже нашел на улице?

— Нет.

Тонин понял, что погиб. Сердце сжалось, колени дрожали мелкой дрожью. Мысль выдать товарищей даже не приходила ему в голову. Ощущал он только отчаяние и унижение. И тут же на него нашло ожесточение и упрямство. Вспомнились «черные братья». Сколько раз они давали клятву, что, если поймают, все принимать на себя.

— Нет? — наседал на него Бастон. — В таком случае, кто тебе это дал?

— Никто. Сам сделал.

— Сам сделал? А для чего? А?

Тонин молчал.

— Говори! — в ярости закричал агент и ударил его наотмашь по лицу. — Говори! Говори!

Тут вошел Фаганель, отец Тонина. После обеда он пошел вздремнуть, и его разбудил необычный шум в кухне. Он сразу увидел Тонина — тот пошатнулся от удара, схватился рукой за щеку и сморщился от боли… Фаганелю не понадобилось спрашивать, что случилось, в мгновение ока он оценил ситуацию. Один взгляд на плакат открыл ему причину тайных сборищ в подвале.

— Не смейте его бить! — закричала мать. — Он скажет. Тонин, говори! Расскажи все, как есть!

Тонин упрямо молчал.

— Мы, сударыня, не бьем его, — сказал Паппагалло. — Мы его только по головке гладим. Бить его будет закон…

Фаганель хотел вмешаться, но прикусил язык. Он был человек рассудительный и решил, что словами тут не поможешь. Он сел на лавку и сделал знак жене, чтоб та замолчала.

Паппагалло и агент обыскали кухню и спальню. Переворошили постель Тонина, но не нашли ничего предосудительного. Не обнаружили и флага, который осторожная Жутка спрятала подальше от материнских глаз.

Тонин, стоя совершенно неподвижно посреди кухни, одними глазами пытался что-то сказать Жутке, то бледневшей, то вдруг покрывавшейся краской и смотревшей на брата участливо-испуганным взглядом. Она догадалась, что брат хочет ей что-то сказать, но что? Чтоб она никого не выдавала? И не подумает! Он может быть спокоен. Но нет, он хочет сказать что-то другое. Во всяком случае не только это. Тонин шевелил губами, неслышно выговаривая какие-то слова. Шептать он не решался. Жутка в отчаянном усилии понять брата открыла рот, распахнула глаза и вытянула шею. Тонину показалось, что она поняла его, и он ласково ей улыбнулся.

— Пошли! — сказал Бастон и схватил Тонина за руку.

Мать тихо заплакала. Отец с натугой откашлялся, словно ему что-то попало в горло. Жутка терла глаза и кусала губы.

Тонин не сомневался в том, что его уведут, и сердце его сжалось. Он хотел попрощаться с матерью и отцом, но агент резко потянул его за собой. Мальчик держался как мог, но все же крупная слеза выкатилась из его глаз и сползла к самому рту. Он почувствовал ее горький вкус.

10

Павлек, пообедав, сразу побежал к Нейче. Тот жил у своей тетки, базарной торговки Нуты, дородной неряшливой женщины, которая держала его в ежовых рукавицах. Боялся он ее ужасно, но все равно вел себя от этого не лучше, и что ни день, на него выливался поток брани. К счастью, тетка редко бывала дома и не могла уследить за каждым его шагом.

Нейче рассматривал новую листовку. До вечера, когда надо было отправляться на задание, было еще далеко. Револьвер манил Павлека выйти за город, куда-нибудь подальше, и попробовать пострелять. Нейче, как обычно, пошел с ним.

Они легко и весело шагали по мягкой пыли, жмурясь от осеннего солнца, бьющего в глаза. Куда пойти? На Соче всегда много людей — они услышали бы выстрелы. Идти в Гройно или на склоны Шкабриела слишком далеко. Они направились в Розовую долину. Там в стороне от дороги есть густые заросли акации, где пусто и глухо. Спрячутся в чащу и — ба-бах!

Пока они шагали по городу, Павлек внимательно озирался по сторонам. Боялся наткнуться на Паппагалло. В воскресенье тот, вернувшись с охоты, заходил к ним и спрашивал о нем. Но сколько его ни звали и ни искали, он не отозвался — спрятался… Он был уверен, что встреть он его сейчас, Паппагалло сразу бы догадался, что́ лежит у него в кармане. Успокоился он лишь тогда, когда они миновали последнюю улицу и последний дом.

В городе и он и Нейче чувствовали себя стесненно. Надо было ходить по струнке, как подобает ученикам. Здесь, среди природы, они отдыхали не только душой, но и телом. Гимназисты превращались в обыкновенных сорванцов, до поры до времени запрятанных в коконы приличий и дисциплины. Здесь они могли сколько угодно тузить друг друга, играть в салки, кричать. А уж свистели так, что в ушах звенело.

— Дашь разок стрельнуть? — попросил Нейче.

— Дам, — сказал Павлек. — Ты разок. И я разок.

— Почему?

— Надо патроны беречь. Вдруг полиция нападет или кто выдаст…

Нейче какое-то время задумчиво и молча смотрел на дорогу.

— Ты думаешь, его и вправду застрелили бы?.. — спросил он.

— Кого?

— Ну этого… кто бы рассказал… выдал…

— Конечно, — хладнокровно отозвался Павлек. — Тонин мигом бы прихлопнул… Боишься?

— Не, — сказал Нейче, с трудом проглотив слюну. — Чего мне бояться?

— Предатель ничего другого и не заслуживает. Зачем давал присягу? Правда?

— Да, — согласился Нейче, но на душе у него вдруг стало тоскливо.

Навстречу им по дороге шел торговец, толкая перед собой тележку с виноградом, и по-итальянски зазывал покупателей.

— Пить хочется, — сказал Нейче, у которого неожиданно пересохло во рту.

— Мне тоже. Купить винограду?

— Купи.

Павлек купил две больших грозди и одну дал Нейче. Держа виноград за черенок, они отщипывали ягоды и бросали их в рот.

Скоро мальчики свернули на покрытую бурым песком проселочную дорогу, ведущую в горы. Показались заросли акации. С дороги они сошли на избитую тропу, поднимавшуюся в густой кустарник. Там мальчики нашли ложбинку, поросшую редкой, наполовину пожухлой травой. Ложбинка была окружена как бы живой изгородью акации.

Они опустились на землю и уселись по-турецки.

Павлек вытащил из кармана револьвер и долго и любовно рассматривал его. Вроде не было в нем ничего особенного, но Павлеку он казался настоящим чудом, он не мог отвести от него глаз. Он спустил курок. Барабан повернулся, раздался холостой выстрел. Потом еще и еще раз.

Павлек взял патрон и благоговейно вставил его в барабан. На сердце был холодок страха. Это была уже не игра. Локтем левой руки он оперся о землю, правую с револьвером протянул вперед и, прищурив один глаз, стал целиться. На мушку он взял темное пятно на толстом стволе акации. Нейче напряженно следил за каждым его движением; он затаил дыхание, в любую минуту ожидая выстрела. Павлек спустил курок. Боек ударил впустую. Еще раз впустую… Теперь должен быть выстрел. Павлек улегся поудобнее и снова спустил курок… Щелк! Ни выстрела, ни дыма, акация не шелохнулась.

Огорченный Павлек чувствовал себя опозоренным. Нейче злорадно засмеялся. Павлек рассердился. Он осмотрел револьвер, пытаясь разобраться, почему вышла осечка. Может, дело в патроне?

Он вытащил его из барабана и вставил другой. Снова прицелился. Раздался оглушительный выстрел, горы отозвались эхом, руку сильно тряхнуло. Ствол акации не пострадал, лишь одна ветка обломилась и повисла.

Павлек победоносно улыбнулся. Нейче молчал.

— Теперь ты, — протянул ему револьвер Павлек.

— Не хочется.

— Трусишь?

— Не-е-е!

Он боялся, конечно, но не хотел в этом признаваться.

Павлек лег навзничь, заложив руки под голову, и устремил взгляд в багряные листья. Мысли в голове его плыли, как облачка, бороздящие чистое небо. Так бы и лежать до вечера, когда подует свежий ветерок и в вышине зажгутся звезды. В город идти не хотелось. Давно ему не было так хорошо! Однако надо было вернуть Тонину бульдог. И еще его ждали листовки…

Он вскочил на ноги. Не спеша, болтая о том о сем, мальчики пошли в город.

11

Жутка поняла, что́ ей хотел сказать Тонин. Он думал о «черных братьях». Одними губами он выговаривал имена друзей: Ерко, Павлек, Филипп, Нейче. Им и не снится, что произошло с ним. Надо их во что бы то ни стало предупредить. Пусть все, что может их выдать, спрячут, уничтожат всякие следы организации.

О, Жутка сделает все, что надо… Тонин может не волноваться! Она докажет, что достойна его доверия. Ах, ведь только подумать, что он считал ее любопытной болтушкой, и все! Она с трудом ему это прощала. Конечно, она сама все разнюхала. И тогда Тонин пригрозил ей такой страшной карой, если она проболтается, что ее начинала бить дрожь, лишь только она вспоминала об этом. Теперь он убедится, что она умеет держать язык за зубами. И даже может помогать им в их заговорщицких делах…

Когда Тонина увели, в кухне долго стояла мертвая тишина. Только будильник громко тикал на шкафу. Отец неподвижно сидел на скамье, углубившись в свои мысли. Мать перестала плакать, но глаза у нее были красные, и она то и дело сморкалась.