Читаем без скачивания Эдда кота Мурзавецкого (сборник) - Галина Щербакова

– Толстой, я уже не говорю о Чехове, – тихо говорит он мне, – головами бились, томищи книг исписали, чтобы объяснить, что есть добро, а что зло. И где же тем не менее человек? И кто он? Стал ли лучше? Умнее? Добрее? Прозорливее?

– Может, кто-то и стал, – отвечаю я. – Ты что, пересчитал всех читающих? А они, прочитавшие, расскажут о прочитанном еще двум или трем. Уже кое-что!

– А надо всего ничего – чтоб прочел один, но нужный, единственный, тот, кто способен к претворению мысли в дело, добра в жизнь. Ты помнишь лица начальников России от самого ее начала? Каковы, а? Они ничего не читали. Что ни лицо, то карикатура, всегда самодовольная и всегда тупая. И с младых, можно сказать, ногтей. А писатели-умники так старались, так старались для уродов.

– А Ленин маленький с кудрявой головой был хорошенький.

– Хорошенький, пригоженький, ничего не скажу. Это шутка бога. Он выпускает в свет младенческую красоту, чтоб человек убедился, какой путь он проходит от очарования детства до пьяной рожи. Ну, хоть один выросший, заглянув в свой детский альбом, приужаснулся? Что же, мол, со мной произошло? Нет, каждый говорит: какой же я был хорошенький! А то, что стал свиньей, это как бы без понимания. А оно должно быть.

– Человек не замечает своей некрасоты. Это естественно. Это самозащита.

– Не естественно и не самозащита.

– Не знаю, – гордо сказал я. – Я не обязан знать все человеческие мысли. Мне важен цимес мысли.

– Все-таки ты немножко еврей, а потом уже норвег. Цимес – это морковка, между прочим. Ты хочешь знать морковку?

– Я ищу смысл.

– А цимес – это смак. Смак и смысл – это одно и то же или все-таки нет?

Видели бы вы его длинный одинокий смеющийся глаз. В зрачке что-то чернело и мельтешилось. Я понимал, Матвей готовит мне новую мысль, чтоб убить совсем уж наповал.

Ах, как мне хотелось сообразить все раньше и выдать ему прямо в зеленый смех его глаза.

Но во мне стала расти обида за эту морковку, которую я терпеть не могу, за всплывшее незнамо откуда слово «цимес», еврейское, между прочим, что и дало Матвею возможность уколоть меня, норвега, обозвав евреем. Я ненавижу антисемитов, так меня воспитали Ма и Па. Вот с чего меня так дернуло. С несправедливости Матвея. Что я – дурак? Не знаю, что он шутит?

Матвея мне не переговорить. Сказывается влияние Льва Николаевича. И тут я замер. Он же Лев! Лев – вот в чем суть. Я стал нервно перебирать знакомых мне человеческих львов. Сначала никого не мог вспомнить. В конце концов, я и не обязан это знать.

– Ты думаешь о людях по имени Лев? – хитро спросил Матвей. – Их достаточно, но намного меньше, чем требуется, чтоб спасти всех Ванек и Степок. Ну, к примеру, Гумилев. Сын Ахматовой. Какая голова! Как понимал суть жизни. Это он открыл пассионарность. Знаешь, что это такое?

– Нет, – гордо сказал я. Не хватало, чтоб я юлил и притворялся перед Матвеем. – Не знаю, не слышал... А ты знаешь, что такое верошпирон и кардиомагнил? Что глаза вылупил? Это лекарства, дурак.

– Ты бываешь полным идиотом! Мы с тобой говорим о сущностных понятиях, а ты мне о таблетках. Зачем это знать здоровому коту, тем более – давно неживому?

– Неживому и твоя пассионарность не нужна, или как ее там...

– Дурак, – сказал Матвей. – Это великая, сущностная штука. Мы здесь постигаем понятия или нет? Ты вернешься назад и нашепчешь их в ухо своему хозяину. Он проснется поумневшим.

– Он и так не дурак! – возмутился я.

И тут к нам прибрел Том.

– Ну, как дома? – спросил он у меня. – У Ма все еще пухнут ноги?

– Пьет верошпирон.

– Замолчите! – гневно сказал Матвей. – Разве мы для этого собираемся? Сходят с рельс поезда. Сгорают дома с живыми людьми и животными. А у кого-то, извиняюсь, просто вспухнули ноги! Тоже мне проблема.

Том просто кинулся на Матвея. Видели бы вы это! Две вздыбленные шкуры, желтая и серая. Каждый волосок дрожал, а в приоткрытых ртах торчали грозные, как копья у древних воинов, клыки.

Я не выдержал и засмеялся. Потому как все глупо и бездарно.

Они отряхнулись, и первым начал Матвей.

– Прости, – сказал он Тому. Я понимаю тебя. Если не умеешь любить частное, не полюбишь и общее.

– Слава Богу, – засмеялся я. – Петухи драчливые. Вот и у людей так же. С полоборота заводятся. Глядишь – и уже драка, посчитаешь, а их, дерунов, уже целая улица. И некому остановить, потому как по тебе, остановителю, пойдут ногами.

Оказывается, форум слушал нашу свару. Это было видно по выгнутой спине сиамки Сони. Она совсем недавно с земли. Ее усыпили хозяева, когда не стало денег на привычный для нее хиллсовский корм, а другой она в рот не брала.

– Люди не кошки, они привыкают ко всему, – рассказывала она нам. – Мои уже несколько месяцев живут на обезжиренном кефире с размоченным в нем бородинским хлебом. Между прочим – бывшие учителя, но не заработавшие в этой стране за свою жизнь даже на кусок хлеба с маслом.

Я знал больше. Я слышал, как соседка, хозяйка отвратительного громкоголосого маленького Тошки, рассказывала Ма, что ее бывшие сослуживцы усыпили кошку, а потом и сами выпили снотворного – чтоб навсегда.

Хозяева сиамки уехали к сыну в Израиль. Я слышал, кажется, от Матвея, еще раньше узнавшего эту историю, что поездка в Израиль действительно была, но там их, хозяев сиамки, никто не ждал. Сыну они были не нужны, как и святой земле. И старики тоже, как рассказывают, выпили таблетки.

Я не стал расспрашивать подробности у сиамки. Она могла завести разговор надолго, всех достала бы, и ее лишили бы права быть на заседаниях месяц или два. А она наверняка ответила бы: «Делов! От вас уйти – себя спасти. Философы сраные». И все бы обиделись, и оскорбились, особенно те, кто был описан в книжках. Назвать Мурра сраным – это какой же плебейский ваньковстаньковский ум надо иметь! Мурр опять потребовал бы более строгой регистрации на форуме – с учетом прошлого и жизни в прежней семье, ведь она играет немалую роль, если ты по природе своей не свободен и чист, как ветер. И кто бы что сказал, случись новая регистрация? Коты из семьи учителей, врачей и прочих интеллигентов принимались на форум без всяких рекомендаций. А я подумал о Ваське, сыне-муже Муськи. Такой оборвыш, хоть и красавец. Я слышал о его происхождении. Он в своего помоечного, безглазого и хромого отца. Приезжая на дачу, Муська гнала от себя прочь изысканных красавцев. Она ждала, как перепрыгнет этот кошачий урод, и она уведет его в дом. Какие же божественные были у них дети. Васька был лучше всех. Трудно себе представить, но он был похож на отца. Чем-то не физическим, а опять же таки сущностным.

Мне захотелось поболтать с ними об этих странностях природы, все мы как бы семья. Муська обещала привести еще более раннего кота нашего клана по имени Ленин.

Мысли хозяйки.

Мне снился Ленин. Не подумайте плохого, не тот, что сгубил Россию, снился наш первый в Москве кот. Знакомая кошатница дала нужную рекомендацию, и мы поехали куда-то к черту на рога за котенком. Это было малюсенькое желтенькое существо, которое спокойно помещалось на ладони. Его было нельзя не взять, сердце сразу сплавилось в нечто бесформенное, источая флюиды любви к крохотуле. Мы позвонили крестной кота и сказали, что назвали его Манюней.

– Но он же вырастет, – резонно ответила крестная. – Манюня – это плохо. Так не то Ленин, не то кто-то другой в их семье называл девочку, его сестру. Ты кандидат партии, лучше в эти игры тебе не играть.

Я по природе трусиха. Меня с трудом приняли в кандидаты партии, потому как я только-только вышла за второго мужа. Аргумент был типа: «Если женщина способна изменить первому мужу, она за два рубля продаст и знамя партии». Тогда обошлось. Теперь предстоял переход на высшую ступень. И вдруг – мало ли? – меня спросят, как зовут моего кота. «Манюня», – скажу я и тотчас вылечу из славных рядов, как бандитская пуля.

Но в этот раз меня обуял гнев. Такое со мной случается: я боюсь, боюсь, а потом вдруг так храбрею – не подходи!

– Нашего кота зовут Ленин, – сказала я мужу.

Конечно, он посмотрел на меня, как на идиотку.

– Если тебя просто берет зло, зачем же обижать животное? – спросил он.

– Это будет его тайное имя, партийная кличка для нас. А для всех – будем звать его Лёня.

Но ничего не вышло. Кот отзывался только на Ленина, ни на кис-кис, ни на Лёнечку. Он шел в руки только как Ленин.

Он погиб рано из-за своей гордости. Ходил по перилам балкона, величаво переступая лапами по узкой кромке. В конце концов, упал прямиком грудью на штакетник. Молодой храбрый самолюбивый дурачок.

Вот и сейчас он мне приснился стоящим на перилах, такой весь солнечный, абсолютно бессмертный.

Следующую кошку, Муську, я уже не выпускала на балкон никогда. Ее детей – тем более.

Сон о гордом Ленине на перилах балкона отвлек меня от мыслей о Мурзавецком (где он находится в этот момент?), и я уже опустила ноги с кровати, как увидела его зеленые сверкучие глаза в коридоре. Он подошел ко мне, я потрепала ему холку, он мягко подержал в зубах мой палец и прыгнул на подоконник. Его завораживает – так я считаю – большой ночной город.