Читаем без скачивания Гуси-гуси, га-га-га… - Владислав Крапивин

«Ну, тем более! — сказал он себе со злостью. — Обратного пути нет!»

И ребята, видимо, это знали. Они поверили ему сразу, без оглядки. Пошли за ним без всяких слов. Почему? Потому что он однажды, почти случайно, испытал и понял их боль? Или просто он — самый добрый из тех, кого они видели в жизни?

«Господи, это я-то — самый добрый?»

Откуда у них это доверие? Или все та же привычка к послушанию? За все время — ни жалоб, ни вопросов. Лишь Тата один раз шепотом сказала, что «опять больно наступать на землю…».

— Ребята. Я понимаю, вы устали. Но я сам не ожидал, что так…

Лючка перестала шептать. Все помолчали, а потом Антон сказал спокойно:

— Корнелий, все в порядке. Никто не хнычет.

А Гурик, всегда самый тихий и виноватый, вдруг добавил негромко, но ясно:

— Маленькому рыбаку было в сто раз труднее…

Даже в глазах защипало. «Э, да ты стал сентиментальным, дружище». Корнелий проморгался и увидел, что день темнеет.

В густых сумерках неслышной вереницей прокрались они вдоль насыпи и собрались в широкой бетонной трубе. Здесь было пыльно, зябко и скверно пахло.

— Уже недалеко, — прошептал Корнелий. — Я пойду узнаю. А вы… вы пока вспоминайте вашу… молитву.

Ребята сдвинулись. Остановившись у бетонного края, Корнелий услышал за спиной шелестящий говорок:

Гуси-гуси, га-га-га…

Вспомнилась полутемная спальня, мальчишки и девчонки, вставшие кружком. А поодаль — поднявшийся с койки Цезарь…

«Где он теперь?.. А я и монетку не успел вернуть…»

Окружная Пищевая (или Южная Окружная, или Южная Пищевая) получила свои названия в начале прошлого века, в эпоху последнего военного конфликта Западной Федерации с Юр-Тогосом. В те времена здесь располагались продовольственные склады интендантского ведомства. Сейчас эти длинные низкие здания из серого кирпича были частью разрушены, а частью перестроены. Их обступали бараки и лачуги всевозможных размеров и степеней капитальности.

Рельсовый путь остался тоже с незапамятных военных времен. По нему и сейчас еще таскали грузы для ближайших строек допотопные локомотивы на нефтяном горючем. Была поблизости и небольшая станция музейного вида. В детстве Корнелий слыхал, что на ней сохранились и даже работали два настоящих паровоза… Кто знает, может, работают и сейчас?

Локомотивы посвистывали в отдалении. Было сумрачно, глухо и душно. Близкая гроза пропитала воздух ощутимым электричеством… Когда Корнелий шагнул из туннеля, в небе зажглась бесшумная зарница. На низких облаках вздрагивал свет станционных прожекторов.

Желтый фонарь Корнелий увидел сразу. Большой, четырехгранный, с силуэтами старинных автомобилей на мутных стеклах. Он висел на торце длинного, кажется, деревянного дома, над дверью без навеса и ступеней. Это была, безусловно, таверна «Проколотое колесо».

Пригибаясь, Корнелий пересек дорогу и толкнул незапертую дверь.

Навстречу пахнуло сухим теплом, запахом жареного теста. Обдало светом лампы и оранжевого огня.

Напротив двери, у дальней стены, в каменной нише очага металось пламя. Живой огонь! Это могло быть или признаком первобытного убожества, или символом роскоши. В городских квартирах и коттеджах иметь камины с настоящим огнем разрешалось немногим (Корнелий так и не добился)… Впрочем, здесь, на Пищевой, едва ли спрашивали разрешения. А о роскоши ничего, кроме горящего очага, не напоминало. Разве что колесо от великолепного «дракона-супер», висевшее в простенке между маленькими окнами.

Колеса от новых и старых автомобилей (и даже от телег! ) были развешаны на серой и бугристой штукатурке. У некрашеного дощатого потолка поблескивали с десяток автомобильных фар. Горела, впрочем, только одна лампа — матовый белый шар.

У стен были расставлены разнокалиберные табуреты и три некрашеных стола — из тех же щелястых досок, что и потолок.

Казалось бы — типичное питейное заведение для окраинных бродяг (как в фильме «Торговцы розовым дымом»). И тем не менее возникало впечатление не таверны, а скорее жилой комнаты — Корнелий ощутил это в первую секунду. Может, потому, что не было традиционной стойки, а блестел стеклами простой старый шкаф с посудой. А еще — потому, что у очага по-домашнему сидела на корточках и что-то жарила на железном листе крупная девушка в тугом куцем платье без рукавов. Блики дрожали на ее налитых икрах и полных руках.

Девушка обернулась, мотнув короткой бронзовой косой. Она была круглолицая, некрасивая и добрая.

— Входи, — сказала она. — Чего стоишь?

Тут же выкатился из-за украшенной колесами ширмы маленький, тоже круглолицый человек — с редкими черными волосами и глазами-щелками.

— Заходи, пожалуйста! — Он говорил тонко и, кажется, обрадованно. — Садись, сейчас кушать будешь!

— Да я по делу… — начал Корнелий.

Человек ухватил его за локти, и, подчиняясь мягкому напору, Корнелий оказался за столом.

Девушка ловко поставила на доски стола глиняную миску с пухлыми, как мячи, оладьями (на них еще лопались пузырьки масла). Улыбнулась толстыми губами. Корнелий ощутил, как голодная судорога прошла у него от желудка к горлу. Сказал с усилием:

— Да мне и платить нечем.

— Зачем платить! — Хозяин таверны взмахнул ручками. — Платят, когда много еды, когда вино пьют, а если немножко, чтобы не был голодный, платить не надо! Анда, принеси молока!

Толстогубая, добрая (а глаза непростые) Анда стукнула о стол глазированным кувшином. И Корнелий вдруг понял, что смотрит на нее… с интересом. На ее круглые икры и локти, на плавные переливы тела под шелковистой тканью… Что это? Он возвращается к жизни? За все время тюремного бытия он ни разу не подумал о женщинах, был равнодушен к еде, не вспоминал веселые пирушки и утехи в компании приятелей (чаще всего у Рибалтера). И вот — этот зверский голод при виде шкварчащих оладий, эта Анда…

А ребята?

Он злым коротким глотком загнал голод в глубину и будто случайно положил на стол раскрытую ладонь со значком.

— Хозяин…

Тот глянул, глазки округлились.

— Ва, ты от Петра… — Он заговорил вполголоса, но отчетливо: — Я тебя слушаю. Что надо делать?

— В туннеле под насыпью тринадцать ребятишек. Безынды. Надо увести… туда.

— Ва… — Хозяин оглянулся на Анду. Почесал согнутым пальцем темя. В глазах появилась честная озабоченность. — И тебя?

— Естественно, — буркнул Корнелий излишне сердито. Потому что ощутил непонятную пристыженность.

— Ва… так много. Такого еще не было. Один-два было. Надо думать. Надо спросить Алексеича.

— Витька сделает, — подала голос от очага Анда. — Своей дорогой, поездом. Чего там…

— Ай, Витка! Где он, Витка? Когда еще хотел прийти! Дурная голова его носит, Алексеич нервничает!

В непонятных и недовольных восклицаниях хозяина Корнелий уловил, однако, скрытое облегчение.

— Будем думать. Ты сперва кушай. Ай нет, сперва дети. Веди сюда.

— А… ничего? Здесь безопасно?

— Ва! Зачем боишься, это не твое дело! Не обижайся, пожалуйста, веди. На улице надо осторожно, а здесь бояться не надо, уланы к нам не ходят.

Ребята ждали Корнелия молчаливо и доверчиво. Неслышно, цепочкой они пересекли улицу и скользнули в таверну.

— Ва, какие маленькие, какие поцарапанные. Садитесь, не бойтесь, будем кушать…

— Да подожди, отец, со своим «кушать», — прикрикнула Анда, — ребятишкам умыться надо, передохнуть… Я их в круглую комнату возьму, там вода, полотенца…

— Ай, правильно… Какая дочка! — Хозяин глянул на Корнелия. И тот затеплел щеками, как мальчишка, ибо пойман был за явным разглядыванием Анды. — Теперь садись, можно. Анда все сделает. Кушай, потом пойдем к Алексеичу… Меня зовут Кир. А тебя?

Корнелий сказал и воткнул зубы во вздутое тесто.

Загадочный Алексеич оказался очень костлявым и пожилым человеком с гладкими седыми волосами. Он встал навстречу, слегка церемонно протянул руку:

— Мохов Михаил Алексеевич…

Узкая ладонь была твердой. Но за крепким рукопожатием и подчеркнутой вежливостью Корнелию почудилась какая-то отрешенность. Корнелий тоже назвал себя полностью и, не зная, что еще сказать, спросил:

— Вы, наверно, из Восточной Федерации? Такое имя…

— Нет, я из-за грани, — с будничной ноткой ответил Мохов. — Из тех мест, куда, судя по всему, собираетесь вы… Кир мне рассказал. Может быть, вы изложите мне ваши обстоятельства подробнее? Сядем.

Мохов обитал в узкой и низкой комнате с примитивной мебелью и самодельными книжными полками. Но торцовую стену занимали панель и экраны супермашины «Нейрин», разрешенной для пользования лишь в учреждениях правительственного ранга. Сам по себе факт — вызывающий изумление и уважение. Уважение вызывала и ненавязчивая, скучноватая решительность Мохова. Они присели рядом на узкую кровать, и Корнелий ровно, невольно поддаваясь тону Мохова, рассказал, что случилось с ним и с ребятами. У него было ощущение пациента, который попал к суховатому, но умному врачу и должен, отодвинув неловкость, рассказать все, чтобы получить надежду на излечение.