Читаем без скачивания Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма - Эмиль Золя

Моне и Писсарро первыми, как мне кажется, превосходно изучили рефлексы и разложение цвета в живописи. Но сколько тонкости и мастерства они в это вкладывали! А теперь началось повальное увлечение рефлексами, так что, глядя на картины, я дрожу от ужаса! Да где я в конце концов? Может быть, в одном из тех Салонов Отверженных, которые устраивал милосердный Наполеон III, собирая туда полотна всех заблудших и смутьянов от живописи? Я утверждаю, что большая часть выставленных сейчас полотен не была бы принята тогда на официальной выставке.

А чего стоит прискорбное засилье мистицизма в живописи! Виновником здесь является, по-моему, очень большой и тонкий художник — Пювис де Шаван. Его эпигоны нанесли искусству ужасающий вред, даже, может быть, больший, чем последователи Мане, Моне и Писсарро.

Пювис де Шаван знает, что делает, и делает то, что хочет. Нет ничего сильнее, здоровее и выразительнее его упрощенных, удлиненных фигур. Если созданные им образы и не встречаются в повседневной действительности, то они все-таки живут своей особой жизнью, по законам, которые предписал им художник; в них есть свое совершенство и логика. Я хочу сказать, что в развитии искусства произведения Пювис де Шавана имеют свое законное место, как бессмертные творения, сотканные из разума, страсти и воли.

Но те, кто последовал за ним, — бог мой! Что за бесформенные каракули, какая путаница докучливых претензий! Английское эстетство проникло к нам и извратило наш светлый, здоровый французский гений. Множество влияний, которые сейчас было бы чересчур долго анализировать, соединились воедино и привели нашу живопись к отречению от природы, внушили ей ненависть к плоти и солнцу, заразили ее восторгом перед примитивами; но ведь создатели примитивов действительно были наивны, они были искренни в своих попытках изобразить мир, а теперешние их подражатели — это банда изощренных фокусников и жаждущих шумихи симулянтов. Творческого огня в них нет, это всего лишь компания бездарностей и ловкачей.

Я наперед знаю все, что мне могут возразить. При своем возникновении это направление в живописи, которое я буду называть идеалистическим, чтобы как-нибудь его именовать, имело свое объяснение: оно было протестом против торжествующего реализма предшествовавшего периода. То же самое произошло и в литературе — это следствие закона эволюции, подчиняясь которому всякое слишком резко выявленное действие вызывает противодействие. Нужно считаться также с необходимостью для молодых художников не останавливаться на том, что найдено их предшественниками, а искать нового, как бы ни было оно необычайно. Я далек от утверждения, что в попытках оживить сказки, легенды и прелестные сюжеты наших старинных церковных книг и витражей не было интересных достижений и любопытных находок. Я даже восхищаюсь, с декоративной точки зрения, возрождением интереса наших художников к тканям, мебели, украшениям. Но это не значит, к сожалению, что ими создан какой-то новый современный стиль; они всего лишь стремятся возродить изысканный вкус прошлых веков к обыденным предметам повседневного обихода.

Но, бога ради, зачем же пытаться приемами живописи изображать человеческую душу! Ничего не может быть несноснее попыток передать живописью отвлеченные понятия. Пусть художник вдохнет мысль и страсть в лицо, которое он пишет. Но надо, чтобы на картине было это лицо, и притом добротно написанное, — тогда оно переживет века. Только жизнь имеет право говорить о жизни, только из живой натуры возникает подлинная красота и правда в искусстве. Особенно в таком материальном искусстве, как живопись, я не могу признать, что лицо нетленно, если оно не нарисовано и не написано таким, каким подобает быть человеческому лицу; пусть художник пишет его как хочет упрощенно, но пусть подчиняется законам анатомии и соблюдает здравые пропорции. Однако за последнее время нам представили для обозрения столько бесполых дев, не имеющих ни грудей, ни бедер, дев, которые почти ничем не отличаются от юношей, и юношей, которые почти не отличаются от дев, каких-то зародышей, а не людей, будто вырванных из преисподней, витающих в белесых пространствах, обитающих в потусторонних областях тусклых восходов и сумерек цвета сажи! Что за отвратительный плод фантазии современных художников — это омерзительно до тошноты!

К счастью сей маскарад в искусстве, по-моему, всем уже начинает до крайности надоедать, мне даже показалось, что на последней выставке по сравнению с предыдущей было гораздо меньше этих зловонных лилий, произрастающих в болотах современного фальшивого мистицизма.

Вот вам баланс истекших тридцати лет. Вырос Пювис де Шаван, одиноко стремившийся к чистому искусству. Рядом с ним можно назвать имена еще двадцати весьма замечательных художников: Альфреда Стевенса, тоже обладающего подлинной тонкой искренностью; Детайля, с его поразительной точностью и ясностью; Ролла, художника широкого кругозора, пронизавшего солнцем скопления людей и пространства, которые он писал. Я называю эти имена, но мог бы назвать и другие, потому что никогда, возможно, не было более достойных стремлений и исканий в живописи, чем в наше время. Но надо открыто признать: ни один из современных больших художников не достиг совершенства Энгра, Делакруа или Курбе.

Эти бледные полотна, эти открытые окна импрессионизма, — да ведь я их знаю, это Мане, ради которого в юности я готов был идти на плаху! Эти этюды рефлексов, тела, по которым скользят отсветы зеленых листьев, вода, переливающаяся всеми цветами солнечного спектра, — да ведь я все это знаю, это Моне, которого я защищал и за защиту которого меня объявили сумасшедшим! Разложение цвета, пейзажи, где деревья на горизонте становятся голубыми, а небо принимает зеленый оттенок, — да ведь все это мне уже знакомо, это Писсарро; когда я, в былые времена, осмеливался утверждать, что именно так и бывает в действительности, газеты отказывались печатать мои статьи!

Вот они, полотна, когда-то грубо отвергнутые всеми Салонами, а ныне утрированные, доведенные до абсурда, ужасные — и бесчисленные! Я видел, как были брошены в землю семена, — а теперь наблюдаю чудовищную жатву. И вот я в ужасе отпрянул. Так остро, как сейчас, я никогда еще не понимал, сколь опасны в искусстве голые формулы, на какой плачевный развал обречены школы, когда их зачинатели завершили свое дело, а мастеров уже нет в живых. Всякое направление утрируется и вырождается в ремесленничество и ложь, как только им завладевает мода. Любая справедливая и благородная теория, которая вначале заслуживала, чтобы за нее проливали кровь, попав в руки к подражателям, становится чудовищным заблуждением, и его надо безжалостно искоренять, очищая злаки истины от заглушающих их плевелов.

Итак, проснувшись, я содрогаюсь. Неужели я сражался за это? За эту светлую живопись, за эти пятна, за эти рефлексы, за это разложение цвета? Боже правый! С ума я, что ли, тогда сошел? Ведь все это уродливо, это внушает мне отвращение! Ах, вот она, тщета дискуссий, бесполезность рецептов и школ в искусстве! И я ушел из двух Салонов этого года, с тоскою спрашивая себя, неужели же я делал когда-то злое дело?

Нет, я исполнил свой долг, я честно выиграл битву! Мне было двадцать шесть лет, я был на стороне молодых и храбрых. То, что я защищал тогда, я и впредь буду защищать; наша смелость вела нас вперед, мы стремились водрузить свое знамя на неприятельских землях. Мы были правы, потому что нами владели вера и страсть. Как ни мало истины добились мы в своем творчестве, то, что мы нашли, живо и поныне. И если открытый нами путь стал ныне проторенной дорогой для пошлости, то лишь потому, что мы расчистили его в тот момент для подлинного искусства.

А кроме того, ведь произведения мастеров не умирают. Придут новые художники, проложат новые пути; но те художники, которые определили развитие искусства своей эпохи, останутся в веках даже на развалинах созданных ими школ. Только творцы, создатели человека торжествуют в искусстве; только гений плодотворен и творит жизнь и истину!

ЭЛИТА И ПОЛИТИКА

© Перевод Е. БИРУКОВА

Вначале своей литературной карьеры я испытывал крайнее презрение к политике. Мало того, что я был равнодушен и взирал с высоты своего величия на эту низменную область, — я строго судил людей, занимающихся политикой, называл их всех глупцами, а деятельность их — бесполезной. Я был тогда весьма нетерпеливым поэтом, смотрел на вещи весьма упрощенно, и теперь все это кажется мне ребячеством и недомыслием.

В то время я наивно верил, что только люди образованные и представители искусства — настоящие люди, а прочих смертных считал бессмысленным стадом, презренной толпой, недостойной внимания; но с годами жизнь меня многому научила, и я отбросил это заблуждение. Мне открылось, что представляет собой политика, я понял, что это обширное поле, где народы борются за жизнь, где творится их история, — забрасываются семена, которые со временем принесут урожай истины и справедливости. Я увидел, что на этом поприще с успехом подвизались большие люди, отдавая свои силы благородному делу, трудясь ради всеобщего счастья. И если бы я обладал хоть каким-нибудь даром слова, вероятно, я посвятил бы себя такой деятельности.