Читаем без скачивания Летние истории - Каваками Миэко

На лице Макико был такой же толстый слой макияжа, как во время нашей первой встречи на платформе. До отбытия поезда еще оставалось довольно много времени, поэтому мы посмотрели сувениры, полистали журналы в киоске, а потом сели на лавочку, с которой было видно электронное табло. Расположившись там, мы рассеянно наблюдали за нескончаемым потоком людей, текущим в нашу сторону сквозь турникеты. Здесь все было так же, как и два дня назад.

— Маки, соевое молоко! — вдруг вспомнила я.

— Соевое молоко?

— Да. Надо пить соевое молоко. Говорят, оно полезно для… ну, знаешь, для женского организма.

— Никогда его не пробовала, — улыбнулась Макико.

— И я. Но обязательно попробую и буду пить. И тебе, Мидорико, тоже не помешает.

Когда до синкансэна осталось пять минут, я спохватилась, вытащила из кошелька купюру в пять тысяч иен и протянула ее племяннице:

— Держи, Мидорико. Купишь себе что-нибудь.

Девочка широко распахнула глаза от удивления, а Макико беспокойно замотала головой со словами:

— Ну ты чего, не надо так много, и вообще не стоило!

— Да ладно, все в порядке, — улыбнулась я. — А будет вообще отлично! Мы прорвемся, слышите?

— Будет, конечно. — Макико пристально посмотрела на меня, выпятив губы, и изобразила, будто пишет невидимой ручкой в воздухе. — Пиши свою книжку! — Она сморщила нос и засмеялась.

И в этот момент в ее улыбающемся лице соединилось столько родного, столько дорогого для меня. Лицо бабушки Коми. Лицо мамы. И все лица моей сестры: Макико, бегущая ко мне, едва завидев издалека; Макико в школьной форме; Макико на велосипеде; Макико, проплакавшая всю вечернюю службу накануне похорон; Макико, купившая мне на свою зарплату школьную сменку; Макико, одиноко сидящая на больничной койке после рождения дочери; Макико, которая всегда, всегда была рядом… Я сморгнула и сделала вид, что зеваю.

— Ну ладно, нам пора, — сказала Макико, взглянув на наручные часы.

— Берегите себя, — попросила я и отдала ей сумку.

Мидорико встала со скамейки, чуть подпрыгнула, поправляя рюкзак на спине.

— Кстати, Мидорико, мы же вчера так и не распаковали фейерверки. Я их сохраню до вашего следующего приезда, буду следить, чтобы не отсырели. Следующим летом обязательно позапускаем их!.. Хотя почему именно летом? Можно и зимой, и весной, и вообще когда захочешь. В любое время, — с улыбкой исправилась я.

Племянница улыбнулась в ответ.

— Давай тогда зимой, — сказала она, — когда будет холодно.

Оставалась всего пара минут, и Макико с Мидорико поспешно вставили билеты в турникет и побежали на платформу. Мидорико все время оборачивалась, чтобы помахать мне рукой на прощание. Несколько раз, когда мне уже казалось, что ее фигурка растворилась в толпе, девочка показывалась снова и махала, махала мне изо всех сил. Я тоже махала ей в ответ и не опускала руку, пока они с Макико совсем не пропали из виду.

По возвращении домой на меня навалилась сонливость. Пока я шла по улице, кожа и легкие раскалились от дыхания — хотелось как можно скорее принять холодный душ. Но когда я добралась до дома и включила кондиционер, не прошло и пяти минут, как пот высох и вся эта изнурительная жара показалась просто игрой воображения. На кресле-мешке все еще виднелась вмятина, оставленная Макико. В углу, где сидела Мидорико, осталось несколько книжек. Я подобрала их, расставила по полкам — а потом, прямо как Макико накануне вечером, плюхнулась сверху в кресло-мешок, накрыв его собой. Макико и Мидорико, перемазанные яйцами. Куча смятых бумажных салфеток, которыми мы втроем вытирали пол. Мидорико, которая все махала и махала мне рукой на вокзале. Смех Макико. Два удаляющихся силуэта. С каждой секундой мои веки тяжелели, руки и ноги наполнялись теплом. Отрешенно наблюдая за тем, как глубоко внутри, на изнанке мозга, кружатся в плавном танце лоскутки моего сознания, я и не заметила, как провалилась в сон.

Во сне я сидела в электричке, покачиваясь вместе с ней под мерный стук колес.

Не знаю, какие места мы проезжали. Пассажиров было немного. Ворс на сиденье покалывал мне голые ляжки. Я была в шортах и без сумки. Сидела и разглядывала свои руки, темные от загара. Если согнуть их, на внутренней стороне локтя образовывались глубокие, еще более темные складки. Голубая майка была мне немного велика. Если я нагнусь или подниму руки, то в профиль, наверное, будет видно грудь, подумала я и смутилась. Но потом сказала себе, что заморачиваться такими вещами незачем.

На каждой станции входят и выходят люди. Пассажиров в поезде становится все больше. Напротив меня села женщина: под глазами мешки, на скулах тени. Она уже не очень молода. Волосы — черные, на вид жесткие и упрямые, как у меня, заправлены за уши. Иногда женщина оборачивается, чтобы посмотреть в окно за спиной. Она — это тоже я, только тридцатилетняя. Она едет встречать Макико и Мидорико. Сидит неподвижно, сжавшись, чтобы не задевать плечами соседних пассажиров, и сложив руки поверх объемистой потрепанной сумки. Неестественно сжатые ноги, большие коленки. Я хорошо знаю эти коленки, их округлую форму. Они достались мне от бабушки Коми. Тридцатилетняя я вообще очень похожа на нее — прямо как на той фотографии, где она улыбается.

Двери вагона разъезжаются в стороны. Входит отец в сером рабочем комбинезоне. Он подсаживается ко мне и тихонько говорит: «Мы уже почти на месте». Сегодня наш с ним день. Макико и мама остались дома, а мы с отцом едем куда-то на электричке. Хочу спросить у него куда, но не могу — только молча сижу рядом. Входит много людей, целая толпа. Они везде, даже между моих коленок протиснулись мужские ноги. Вагон раздувается от людей, и каждый из пассажиров тоже будто раздувается, заполняя собой все больше пространства. Наконец электричка снова останавливается. Отец берет меня на руки и сажает себе на плечи. Встает, поднимая меня вверх, хотя он выше меня всего на несколько сантиметров. Я впервые касаюсь его. Отец медленно пробирается сквозь толпу. Он делает шаг за шагом, крепко держа меня за запястья, чтобы я не свалилась с его худых, маленьких плеч. Огромные незнакомцы не замечают нас, а отец идет и идет вперед — по пути он натыкается на кого-то, останавливается, потом ему наступают на ногу, но он все равно продолжает идти. Двери закрываются. Кто-то улыбается и машет рукой. Отец, все еще придерживая меня на плечах, легко запрыгивает в кабинку колеса обозрения, проплывающую перед нами. Кабинка беззвучно устремляется ввысь, в небо, разливающееся густой синевой. Внизу сквозь сумеречную дымку виднеются крошечные силуэты людей, деревьев, переливаются загорающиеся огоньки. Я зачарованно смотрю на них с отцовских плеч, боясь пропустить хоть одну маленькую деталь, забывая даже моргать.

Проснулась я от холода — вся комната будто застыла, скованная перестуженным воздухом.

Кондиционер показывал двадцать один градус. Я поднялась и выключила его. Кажется, я видела сон, но, пока я моргала и приходила в себя, он бесследно выветрился из памяти. Едва отверстия для выхода воздуха с вялым жужжанием закрылись, откуда-то нахлынуло тепло. Занавески сияли, принимая на себя солнечные лучи. С улицы доносился пронзительный детский смех и гул проезжающих машин.

Я пошла в ванную, разделась и, отлепив от трусов прокладку, уставилась на нее. Крови почти не было. Замотав прокладку в салфетку и выбросив в мусорное ведерко, я приклеила новую и положила трусы на банное полотенце. Затем встала под горячий душ.

Вода брызнула из бесчисленных дырочек, будто над моей головой кто-то вдруг резко раскрыл зонтик. Замерзшие пальцы ног заныли от тепла, в плечи словно впились изнутри тысячи иголок. Бедра и руки покрылись гусиной кожей. Горячие струи врезались в тело, согревая и постепенно стирая границу между мной и тесным пространством ванной. Зеркало было обработано средством от запотевания, поэтому, даже когда все вокруг утонуло в белых клубах пара, я отчетливо видела в нем свое тело.