Читаем без скачивания Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В этом путешествии вскоре стало повторяться то, что происходило во время нашего первого изгнания. Мать Италия словно не могла отпустить любимого сына. Мы проделали мили три, держась ближе к берегу; серое небо начало заполняться громадными черными тучами, накатывающими с горизонта. Усилившийся ветер вздымал крутые волны, и наше маленькое суденышко чуть ли не вставало на корму, чтобы затем рухнуть носом вперед, окатив нас соленой водой. Пожалуй, было даже хуже, чем во время прошлого бегства, — на сей раз мы не могли нигде укрыться.
Мы с Цицероном сидели, съежившись, в плащах с капюшонами, в то время как моряки пытались грести поперек набегающих волн. Лодка начала наполняться водой, угрожающе садясь в воду — все ниже и ниже. Всем, даже Цицерону, пришлось вычерпывать ледяную воду, отчаянно загребая ее руками и вышвыривая за борт, чтобы не утонуть. У нас онемели лица, руки, ноги. Дождь ослеплял нас, мы глотали соленые брызги. Моряки храбро гребли много часов, но в конце концов измучились и сказали, что им нужно отдохнуть. Мы обогнули скалистый мыс, двинулись к пещере и подошли как можно ближе к берегу, прежде чем всем пришлось выпрыгнуть и вброд идти на сушу. Цицерон погрузился в воду почти по пояс, и четыре моряка вынесли его на землю, положили и вернулись, чтобы помочь своим товарищам с лодкой. Моряки полностью вытащили ее на берег, опрокинули на бок и подперли ветками, срезанными с ближайших миртовых деревьев, а из паруса и мачты наскоро соорудили убежище. Они даже ухитрились разжечь костер, хотя древесина была сырой и ветер нес дым то туда, то сюда, отчего мы задыхались и у нас щипало глаза.
Вскоре наступила темнота, и Цицерон, за все время плавания ни разу не пожаловавшийся, похоже, заснул. Так закончился пятый день декабря.
Я проснулся на рассвете после беспокойного сна и обнаружил, что небеса прояснились. У меня ныли кости, а одежда сделалась жесткой от соли и песка. Я с трудом встал и огляделся. Все еще спали, кроме Цицерона. Он исчез.
Я осмотрел берег, вгляделся в море, потом повернулся и окинул взглядом деревья. Между ними виднелась небольшая брешь, которая, как оказалось, вела к тропе, и я зашагал по ней, зовя Цицерона. Тропа вывела меня на дорогу, и я увидел, что Цицерон, пошатываясь, идет по ней. Я снова окликнул его, но он не обратил на меня внимания, медленно и нетвердо бредя в ту сторону, откуда мы явились. Я догнал его, пошел рядом и заговорил со спокойствием, которого на самом деле не ощущал:
— Нужно вернуться к лодке. Рабы в доме могли рассказать легионерам, куда мы направились. Может, те ненамного отстали от нас… Куда ты?
— В Рим. — Он даже не взглянул на меня, продолжая идти.
— Что ты будешь там делать?
— Покончу с собой на пороге дома Октавиана. Он умрет от стыда.
— Не умрет, — сказал я, схватив его за руку, — потому что у него нет совести. И солдаты замучают тебя до смерти, как сделали это с Требонием.
Цицерон взглянул на меня и остановился:
— Ты так думаешь?
— Я это знаю.
Я взял его за руку и осторожно потянул назад. Он не сопротивлялся и, понурив голову, позволил повести себя, как ребенка, обратно — между деревьев, на берег.
Как печально заново переживать все это! Но у меня нет выбора, поскольку я должен выполнить данное Цицерону обещание и рассказать историю его жизни.
Мы снова посадили его в лодку и спустили ее на волны. День был серым, а водный простор — огромным, как на заре времен. Мы гребли много часов, ветер помогал нам, наполняя парус, и к концу дня мы, по моим расчетам, сделали больше двадцати пяти миль или около того. Мы прошли мимо знаменитого храма Аполлона, возвышавшегося над морем на Кайетском мысу. Цицерон, который сидел, сутулясь и безучастно глядя на берег, внезапно узнал святилище, выпрямился и сказал:
— Мы рядом с Формиями. Здесь у меня есть дом.
— Я знаю.
— Давай остановимся тут на ночь.
— Это слишком опасно. Всем хорошо известно, что у тебя есть вилла в Формиях.
— Мне безразлично, — ответил он с проблеском прежней твердости. — Я хочу поспать в собственной постели.
Итак, мы погребли к берегу и причалили к пристани, устроенной недалеко от виллы. Когда мы пришвартовались, на деревьях неподалеку раскаркалась огромная стая ворон, словно желавших предупредить нас, и я попросил Цицерона, прежде чем он высадится, хотя бы разрешить мне убедиться, что враги не залегли поблизости в ожидании его. Он согласился, и я вместе с двумя моряками двинулся по знакомой тропе между деревьями. Тропа привела нас к Аппиевой дороге. Уже надвигались сумерки, и на ней никого не было. Я прошел шагов пятьдесят до того места, где за двустворчатыми железными воротами стояла вилла Цицерона, прошагал по подъездной дорожке и крепко постучал в дубовую дверь. Спустя некоторое время раздался оглушительный шум отодвигаемых засовов и появился привратник. Увидев меня, он сильно удивился. Я посмотрел через его плечо и спросил, не появлялись ли какие-нибудь незнакомцы, искавшие хозяина. Он заверил, что нет. Этот слуга был добросердечным, простым парнем. Я знал его много лет и поверил ему.
— В таком случае, — сказал я, — пошли четырех рабов с носилками к причалу, чтобы забрать хозяина и принести его на виллу. А пока его будут нести, позаботься о том, чтобы для него налили горячую ванну и приготовили чистую одежду и еду, потому что он очень плох.
Еще я послал двух других рабов на быстрых конях высматривать на Аппиевой дороге загадочный и зловещий отряд легионеров, который, похоже, шел за нами по пятам.
Цицерона принесли на виллу и заперли за ним ворота и дверь дома.
После этого я почти не видел его. Приняв ванну, он немного поел и выпил вина в своей комнате, а потом ушел спать.
Я и сам уснул — очень крепко, несмотря на свои тревоги, до того я вымотался, — а наутро меня грубо разбудил один из рабов, поставленных мной
