Читаем без скачивания В твоих глазах - Амабиле Джусти
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Фран.
— Я в Амхерсте, приезжай. Или я приеду к тебе и…
— Учись, обещаешь?
— Что?..
— Учись, живи и старайся чувствовать себя нормально, но не звони мне больше. И не думай приезжать. Ты расстроена, и мне жаль, как бы странно это тебе ни казалось, учитывая то, что говорю. Мне жаль. Больше, чем можешь себе представить. Но я не собираюсь с тобой встречаться или созваниваться.
— Ты пожалеешь об этом. Ты будешь скучать по мне.
— Я уже чувствую это. И никогда не переставал это чувствовать. Но я так решил и не собираюсь возвращаться.
— Что это? Чувство долга перед Пенни? Чувство вины?
— Чувство вины, когда ты научишься его испытывать, вы*бет твою душу, я гарантирую это.
— Ты не можешь оставаться с ней, если больше не любишь, это нелепо. Ты что, приносишь себя в жертву? Ты подписал договор кровью?
— Что-то вроде того.
— Это больше не ты. Это определённо уже не ты.
— Мы все меняемся. Возможно, ты ещё не осознала этого, но даже ты уже не та, кем была раньше. А теперь…
— Нет, подожди! Подожди! Ты не можешь… Как я смогу жить без тебя?
— Один день за раз. Это отличная система. Перестань думать о вечности, о целой армии, которая поджидает тебя, чтобы надрать задницу, и встречай врагов по одному. Они не так страшны.
— Я не знаю, получится ли у меня. Не знаю, смогу ли…
— Мне нужно идти, Фран. И не звони мне больше. Не надо. Если говорю «прощай», то это будет «прощай». И я уже сказал.
* * *
Вот, я сказал ей и чувствую себя дерьмом. Мудаком без границ.
Не хотел причинить Фран боль.
Мне будет недостаточно рубить брёвна до следующей весны для достижения степени истощения, достаточной для того, чтобы не думать о себе наихудшее.
Но если бы я причинил боль Пенни, я бы не смог жить.
Глава 10
Будь я вещью, то была бы чашкой с трещиной с нарисованной цаплей,
Карандашом, грифель которого сломан острием ножа для писем,
Масляной лампой, сжигающей своё собственное сердце из пакли,
Книгой, страницы которой использовали поколения грязных рук.
Будь я цветком, то была бы подснежником в полупрозрачной ледовой корке,
Горбатым подсолнухом, посвятившим себя земле,
Орхидеей, испачканной кровавым дождём,
Нарциссом, который больше не может смотреть на свои лепестки в озере.
Будь я животным, я была бы касаткой, запертой в музыкальной шкатулке,
Ласточкой, уронившей компас во время полёта,
Лошадью с сухожилиями, перерезанными живой изгородью из щепок,
Тигром, мяукающим на самой высокой ветке засохшего дерева.
Будь там ты, ты бы знал, как посеребрить трещину,
Отомстить ножницам для писем,
Пробиться сквозь тьму, не обжигаясь, и сделать,
Чтобы сквозь меня проникал лишь ветер твоих пальцев.
Если бы ты захотел меня, я бы сломала ледяную корку,
Я бы склонила шею к свету,
Я бы позволила горной воде омыть меня,
Превратила бы весь мир в зеркало.
Приласкай ты меня, и море нырнуло бы в ящик,
Кометы раскрасят свой курс,
Мои ноги вскочили бы на вершину баобаба,
Мой рёв разбудил бы кваггу.
Но тебя нет рядом, меня ты не хочешь и не прикасаешься ко мне,
Ты спрятал смелость в ящик,
Ты украл её из моих глаз и рук,
И оставил мне ведро пепла в залог.
Если бы я не была самой собой, я бы обязательно стала кем-то другим,
И любой другой, кем я бы ни была, был бы лучше меня самой,
Потому что я — это способ сказать «смерть»,
Потому что я — это способ сказать «ничто».
* * *
Он не должен был смотреть на неё, не должен был интересоваться тем, что она делает, где сидит, как одета, выражением её лица. Он должен вести лекцию так, будто ничего не произошло. Словно воспоминания о случившемся и трёхмерная боль от её стихов не терзали его уже три дня.
Как могла молодая женщина с таким бойким языком и ослепительной красотой написать слова, которые, казалось, родились в сердце из стекла и выросли в изуродованном теле?
Это противоречие притягивало Байрона, тревожило, но он заставил себя не связываться с ней — ни в коем случае, — заставил себя не говорить об этом вслух. Чтобы убедить себя, он повторил про себя несколько речей, во главе которых уже не стояло просто «она твоя студентка, ты совершил ошибку, ты вёл себя как мальчишка в период пубертата». Добавился гораздо более убедительный аргумент: «ей плохо, это очевидно, что девушке нехорошо, она несчастна, у неё депрессия, но ты не её врач и не Бог. И ты не её мужчина, и не её брат, и, прежде всего, ты не Маркус». Кем бы ни был Маркус. Безусловно, он одна из причин (одна из многих), этого недуга.
Франческа сидела почти в последнем ряду, как отчуждённый цветок, там никто не сидел локоть к локтю. Байрон читал замечательную поэму Марка Стрэнда «Чёрное море».
Я представлял, как ты приближаешься,
тёмные волны твоих волос смешиваются с морем,
и темнота стала желанием.
Как он мог читать эти стихи, не вспоминая о том, как Франческа толкнула его в кресло, о её волосах, которые, казалось, были сделаны из ночного моря, об охватившем его желании? Они даже не занимались сексом, не как взрослые: как два подростка, обнаружившие себя в ненадежном месте, похожем на комнату без замка. И всё же Байрон чувствовал себя так, словно они пожирали друг друга часами и повсюду.
К концу лекции он пришёл к опасному выводу. Это звучало почти как припев у алкоголика, азартного игрока, сумасшедшего.
«Я поговорю с ней в последний раз, только в последний раз…»
— Вам понравилось моё стихотворение, профессор? — тягучим голосом спросила маленькая блондинка с накладными ресницами, сидевшая в первом ряду. Девушка скрещивала ноги чаще, чем это требуется обычному человеку без серьёзного тика. А поскольку она всегда носила очень короткие юбки, панорама оказывалась практически у него под носом. Так что Байрону приходилось делать глазами слалом.
По правде говоря, он ещё не просматривал стихи других студентов. Он потратил часы, перечитывая стихотворение Франчески и
