Читаем без скачивания Поле боя при лунном свете - Александр Казарновский

Итак, «некто в сером» начнет метаться между мной и Ави. И он же занимается Иошуа. Тут – то он себя и выдаст. Шансов много, но не сто из ста. Весь план с моим саморазоблачением, как убийцы араба, построен на опять же весьма вероятном, но не сверхдостоверном предположении, что «некто в сером» действует в одиночку. Потому что засечь мы сможем лишь если один и тот же будет разрабатывать и меня, и Ави и Иошуа. Такого легко вычислить – он всюду суется. А вдруг их двое? Один занимается одним, второй – другим. Как нам тогда отделить их от десятков людей, с которыми мы просто общаемся. Кроме того, даже если он один, он может добить одного, а затем заняться вторым. Меня не устраивало чтобы этой первой жертвой стал бы Йошуа. И знаете, альтернативный вариант мне тоже не нравился.

Я сидел за покрытым бурыми солнышками металлическим столиком. Йошуа и Шалом стояли. Я тоже встал. Бунт на корабле? Пусть будет бунт на корабле.

– Ребята, – сказал я. – Я понимаю, что должен донести до всех окружающих, и в первую очередь до сотрудников Совета поселений, что террориста убил не Турджеман, а я. Но я этого делать не буду.

За пятнадцать дней до. 3 таммуза. (13 июня). 20:30

– Не буду есть, – в сотый раз сказал Гоша и отвернулся к стене.

И в сотый раз, раздвинув ему челюсти, я впрыснул в открывшуюся пропасть фарш, которым накачал шприц с отпиленным концом. А затем все мои усилия пошли прахом, потому что Гошу затрясло в конвульсиях и вырвало.

– Что делать! – сказала Инна, когда я ей в отчаянии позвонил. – Эта гадость, которая сидит у него в опухоли, разносится по всему организму. Сейчас дайте ему отдохнуть, а утром еще раз попробуйте покормить.

Гоша окинул комнату мутным взглядом, сделал несколько неверных шагов в угол, рухнул, как бревно и через несколько минут густо захрапел.

В это момент раздалось:

– Атраа! Атра-а! Тревога!

Разбуженные шафаны серыми ночными комками во тьме запрыгали по скалам, которых чуть ли не на каждой улице Ишува в изобилии.

– «Атраа! Атраа!» – завизжала сирена, проносясь по улицам, тревожа сердца жителей Ишува.

А за ней голос в рупор: «Внимание! Внимание! Объявляется тревога. Просьба закрыть окна и выключить свет. Внимание! Внимание! Объявляется тревога. Просьба закрыть окна и двери и выключить свет»

Одновременно с этим снова пискливо застрекотал мой мобильый.

– Алло!

– Рувен? Здравствуйте, это говорит Ирина!

Как сказал Маяк, приятно русскому с русским обняться. Ну почему я так редко бываю в гостях у Давида с Ирой? Хорошие ребята, свои во всех отношениях. По-своему мне близки религиозные, и по-своему – «русские». Но кто может мне быть ближе, чем религиозные «русские».

– Да, Ирочка.

– У нас объявляется тревога.

Ира – одна из работниц секректариата Ишува, которым поручено обзванивать народ, когда объявляется «атраа» – тревога.

– Ирочка, это действительно тревога или держим порох сухим?

– Сообщили, что вышел террорист в сторону одного из поселений. Какого – пока не известно. Просят закрыть окна, две…

– …ри, выключить свет. Это я уже слышал. Как я узнаю, что отбой?

– Слушайте радио «Ишув». Девяносто семь целых пять десятых.

Сирена, доехав до самого верха, возвращается сюда: «– Ааааааааа! Атра-ааааааааа! Ар – рааабы! Ар – рааабы!». Гошка не пошевелился.

Дверь я запру, а свет гасить или на окна натягивать трисы, так у нас называют жалюзи, не собираюсь. Привыкаешь ко всему, включая эти самые тревоги.

В первый раз, помнится, пошла пальба и я, как дурак, прилип к окну со своим «эм – шестнадцать», готовый «сражаться до последней капли крови». Но сейчас уже пятая или шестая «атраа». Да пошли они к черту! Нервы себе еще портить.

Мне мало проблем? Нет, я не говорю о несчастиях, вроде Гошкиной болезни или ситуации с Михаилом Романычем. Но сегодня произошло нечто совсем мерзкое – я предал себя. Я проявил трусость, редкую трусость, фактически предал Йошуа. Я знаю это и ничего не могу с собой сделать. Там, на баскетбольной площадке и после, в эшкубите, все было проще и легче. А сейчас… Страх перед проклятым призраком – он непреодолим. В башку лезли аналогии. Этнографические. Американские негры – сильные, смелые бойцы, которые при этом панически боятся духов, привидений и прочих дорогих гостей. Исторические – из недавней истории. Евреи – Герои Советского Союза, боевые офицеры, солдаты и генералы, которые проявляли чудеса мужества в бою, а потом жалко потели на «антисионистских» пресс-конференциях.

На баскетбольной площадке было легче. В лесу ночью было легче. Там я был охотником. Здесь – в ужасе от того, что могу стать дичью. А Йошуа? Ему каково изо дня в день себя такой вот дичью чувствовать? И что, можно подумать, я ему хотя бы раз посочувствовал? А ведь даже если бы мое публичное признание не принесло никаких практических результатов, может быть, стоило бы его сделать уже хотя бы из солидарности с Йошуа. Хотя бы чтобы он не чувствовал себя таким одиноким. Я начал просить Вс-вышнего, чтобы дал мне сил поступить достойно. Шалом, вот кто мне нужен! Я взял автомат и пошел к Шалому. Гошку оставил дома. Он так спит, что его ни один араб не тронет. Станут они шуметь!

У Шалома все было без вывертов. Окна задраили наглухо, так что через них ни один лучик электрического света не мог пробиться. Даже на техническом балконе, как впоследствии оказалось, щель между рамами была проложена полотенцем, и со стороны создавалось впечатление, что дом пуст, убивать в нем некого, будете проходить мимо, дорогие террористы – проходите.

Я постучал. Шалом ни одним словом не обмолвился о нашей размолвке. Нет так нет. Это мое право. Он приветствовал меня традиционным “ Здравствуй, таварыш! Ест у тэбя что – то курыт? “

“Курыт” у меня оказалось, мы прошли в кухню, где и закурили, не зажигая свет, несмотря на то, что окна были затянуты трисами.

Я не ожидал, что Шалом с такой серьезностью будет принимать меры безопасности. Это меня ободрило – если он сам, в отличие от многих безрассудных и легкомысленных поселенцев, проявляет осторожность, может быть, и к моему малодушию отнесется снисходительно.

– Шалом, – сказал я, – ты считаешь, что я должен сказать, что это я убил араба?

– Я не считаю, что ты что – то должен.

– Но если я не скажу, ты меня осудишь?

– В Пиркей авот сказано: «Не осуждай другого, пока не окажешься на его месте»

– Хорошо, а как бы ты поступил на моем месте?

– Откуда я знаю? Разве это я палил арабу в брюхо из «беретты».

– Шалом, мы друзья. Почему ты увиливаешь?

– Рувен, я все сказал тогда в будке. Извини, в общем-то, сказал, не подумав. То, что я предложил, было целесообразно. Но это требует много …

– Мужества, да? Это ты хочешь сказать? Мужества, которого у меня нет?!

Из комнаты на мой крик, как таракашки из щелей, начали сползаться дети. Курносая, в маму, Мирьям молча, обняла меня. Ее мордаха, словно напрокат взятая у какой-нибудь среднерусской деревенской девочки, была мне где – то на уровне пояса. Рядом стоял Авраам. Лицом он больше всего напоминал главного четвероногого героя мультфильма «101 далматинец». Та же смесь доброты, печали и вопроса – вечного вопроса, который всегда сквозит во взгляде собак и евреев.

– Дети, идите в салон, нам с Рувеном поговорить надо, – прошелестел отец, и мелкоту утянуло.

– Странные ситуации бывают в жизни, – сказал Шалом. – Представь, тихий вечер где-то в Польше, ну, скажем, летом сорок второго. В своем кресле перед камином сидит с трубкой какой-нибудь господин. Пан Ковальский. Стук в дверь. Пан открывает. На пороге еврейский мальчик лет десяти. Как быть пану? Если он спрячет мальчика, немцы могут убить его самого. Не спрячет, вытолкнет в темноту, скажет: «Иди отсюда, грязный еврей!» – немцы, скорее всего, убьют мальчишку. Как быть господину Ковальскому? Он уже не может оставаться просто человеком. Он должен стать либо подонком, либо героем. Спрячет – герой. Не спрячет – подлец.

– Ты хочешь сказать, у меня в точности такая же ситуация?

– У тебя? – он загасил окурок о пепельницу и улыбнулся. – У тебя ситуация прямо противоположная. Не скажешь – не подлец. Скажешь – не герой.

– Папа, мама, скорее сюда!

Мы влетели в салон и подскочили к открытой фортке.

За окном грохотал бой. Над домом пролетали – кстати, довольно медленно – малиново-красные снаряды, выпущенные то ли из танка, то ли из пушки, и улетали в сторону ущелья, подползавшего к Ишуву с севера. Несколько перелетело – случайно или нарочно – через ущелье. Они угодили в поросший сухой травою склон, увенчивающийся могилой какого-то арабского шейха – белым кубиком с полуразвалившимся и продолжающим разваливаться куполом. Трава послушно загорелась, и вскоре перед нами, как в цирке вспыхнуло огненное кольцо, обрамлявшее беспробудную черноту. Кольцо это, разумеется, росло и росло, и чернота заглатывала всё новое и новое пространство, пока, наконец, туда не прибыла специальная команда – полтора десятка суетливых фигурок. Тут мы воочию увидели иллюстрацию к преданию о том, как Моше записывал Тору, когда перед его взором растекалось белое пламя экрана, а по этому экрану бежали буквы из черного пламени. Потом пожарные справились с работой, и всё погасло.