Читаем без скачивания Через триста лет после радуги - Олег Михайлович Куваев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Славка! — отчаянно закричал Муханов. И как будто только и надо было этого мухановского крика, этого сотрясения воздуха: многометровый козырек пещеры стал медленно наклоняться. Они как во сне наблюдали это медлительное тяжеловесное падение и бесформенный куль Славкиной головы, которая как поплавок выныривала вверх-вниз, вверх-вниз. Наконец обрыв упал с облегченным вздохом, дрогнула земля, и волна, кинувшись навстречу течению, отшвырнула Славку чуть не до средины реки. И тут же ему удалось стянуть наконец телогрейку. Ошалелыми гребками Славка поплыл к берегу.
Вода фонтанчиками выскакивала из сапог, когда он подошел к ним. Мокрые волосы залепили лицо, и сквозь темные пряди их фарфоровыми бляшками светились белые Славкины глаза.
— Дайте закурить, — спокойно сказал он. — Я свои вымочил.
Он в несколько затяжек вытянул папиросу, подошел к лодке и тремя яростными ударами топора разбил мотор. Потом методически принялся рубить сеть.
Они молча смотрели на все это. За все время, кроме отчаянного мухановского вопля, не было сказано ни слова.
Славка бросил топор и, набычившись, бизоном пошел к кустам. Было тихо. Плескалась вода, да тяжело проламывался сквозь кустарник обезумевший Славка.
— Саня, — тихо сказал Муханов, и в голосе его была непостижимая горечь, непостижимый вопрос. — Саня. Как же это? Ведь пять секунд — и похоронило бы Славку. Из-за денег? И дед умер. Из-за денег ведь умер дед. Мы же ничего не хотим — только заработать. Своими руками. Почему все это, а? Неужели пятак и смерть рядом ходят? Тогда пропади пятак, он в такую цену не нужен…
20
Славка ушел на другой день после того, как они вернулись на рыбалку. Почерневший, худой и мрачный, он покидал в рюкзак немногочисленные пожитки, швырнул в угол драные сапоги и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
Все смотрели, как пропадает в тундре одинокая фигура Славки Бенда.
— Конец, — сказал Федор. — Сломался. Кто хочет уходить, пусть уходит сейчас, — добавил Федор.
— Продукты мы взяли в долг до осени, значит, нас трое остается, пока не рассчитаемся. Без невода нам туго будет, ловить придется только сетками. Так что на деньги расчета нет. Как, москвич? — обратился он к Саньке.
— Я не шкура, — сказал Санька. — Раз есть долг и надо отдать, значит, я остаюсь.
С Мухановым они почти не разговаривали теперь. Казалось, что Муханов боится хоть на минуту остаться без дела. На этой почве у него возникла неожиданная дружба с Глухим. Они выставили все наличные сети на реке и целый день курсировали между ними. У них были свои разговоры.
— Завтра надо пятую на берег вынуть, просушить, в седьмой я сегодня во-от такую дырищу заштопал. Нерпа…
Братка, как только Муханов заменил его на проверке сетей, сразу же выключился из работы и вновь неутомимо изучал журнальные листки на обклейке стен.
Рыба еще не возвращалась вверх по реке, и опять они ждали, ждали, ждали. Санька и Федор насаживали новые сети из полотнищ, обнаруженных у деда под нарами. Санька полюбил делать наплава из пенопласта, их требовалось многие десятки. Выпилить ножовкой брусочек, потом стесать острые края, просверлить дырку, вставить вязку и опять выпилить… Почему-то ему все время вспоминались слова графа П. К. Бобринского, написанные для истинных христиан: «Суета иссушает наш ум, и душа от нее загнивает…»
Жил он в каком-то странном полусне. Когда надоедало делать бесчисленные поплавки, он брал ружье и уходил в тундру.
Колдовская власть тундры входила в него через багровые закаты над хребтом Пырканай, утреннее умывание в холодной воде Китама, стук дождя в окно избушки и сернистый запах прибрежных озер на охоте. Выстрел, запах порохового дыма и теплое утиное перо в руке, теплая тяжесть добычи, кусок мяса, добытый своими руками.
Брат Сема был далеко, все равно что в Южной Америке или в Антарктиде, но таинственная сила брата Семы доходила и сюда — Санька знал, что сможет рвануть отсюда в любой момент, может быть, поэтому и оставался.
«Интересно, посадили Пал Давыдыча или нет?» — думал Санька и тут же забывал. Володю-аристократа он почти не вспоминал — ничтожная личность, мотылек. Когда Санька, запоздав, возвращался с охоты, бугры давали в темноте пугающую тень, как бы спрашивали:
«Кто идет? Зачем?» И августовские нестерпимого блеска звезды мигали сверху: «Ничего-ничего».
«Почему? — думал Санька. — Почему работяга Муханов захотел попробовать «изящную жизнь», и у него ничего не выходит, ему не везет, а всякая шваль вроде Вовки-аристократа запросто имеет все, что хотел бы иметь Муханов?» Ему представлялась вереница каких-то легких, нагловатых, ловких людей, которые мимоходом со снисходительной уверенностью берут блага жизни. Среди них плавают твердые умные акулы вроде брата Семы, неуязвимые из-за своего ума. И представлялась ему толпа мухановых, выколачивающих эти жизненные блага ломиком на дне шурфа. И был другой мир, где жили веселые ребята гайзулинцы и те парни, что он видел в коридоре геологического управления. И был третий, пугающий мир, откуда вышли Федор и Славка Бенд, и были Глухой и Братка, живущие в полном равновесии чувств и поступков.
«А ты?» — задавал он себе вопрос. «Белая ворона и там и тут», — сказал Федор. Может быть, брат Сема нарочно кинул ему эту идею о Севере, может быть, он сам жалеет, что лет десять назад не уехал на какой-нибудь свой север. Может быть, он сейчас сильно об этом жалеет в какой-нибудь следственной тюрьме, обритый и под часовым…
«Ничего-о, — мигали сверху звезды. — Есть правда. Есть…»
21
Неожиданно нагрянул Гаврилов. Походил по берегу, посмотрел на сиротливые вешала: «Так, так, прогорели рыбачки, хе-хе». Потом пришел в избушку. За чаем Гаврилов снял свое руководящее кожаное пальто и так примерно после пятой кружки оказался элементарным якутом, неутомимым чаевником.
Разговор шел международный, вроде как про ООН. Собеседником был Федор, он умел говорить: так, два слова, а вроде и произнес целую речь.
Потом Гаврилов отставил кружку и сказал:
— Вот эти, — он бесцеремонно ткнул рукой в сторону «республиканцев», — знаю, в свою берлогу нацелились, а молодежь, — он одной рукой отмел всех остальных, — конечно, в город, хе, поселок — район. Так?
Все молчали.
— А я думаю иначе. Изба здесь стоит, гниет — раз, сети, дедово барахло имеются —
