Читаем без скачивания Строки, добытые в боях - Николай Отрада

1942

Мы в Эльбинге

Сто километров прорыва!   А в Эльбинге спали.Метнулись мосты, ожидая удара.Трамвая,   бежать собираясь,     упалиПередними лапами   на тротуары.Кирки запрятали головы в плечи,И башни позванивают, как бутылки.Дома к домам   рванулись навстречу,Черепичные крыши смахнув на затылки.Но ничто не ушло.Все осталось на месте.Берлин снабжал еще электрическим светом,Пока не поверил невероятным известьямО том, что мы в Эльбинге, в городе этом.Вот город немецкий.Стоит обалдело.Изумленно глядит почерневшее здание.Мы смеемся:   — Смотрите, еще уцелелаВывеска: «Адольф и компания».— Смотрите!   На стенке,     пробитой снарядом:«Мы выше всех!» —   надпись прямо на камне.И как в доказательство —   немцы идут     ряд за рядом,Стараясь как можно выше   руками.Я вспомнил…Тогда в сорок первом!   Я вспомнил:Мы Брянск проезжали.   Пожаром огромнымОн был.На расколотом бомбою домеНадпись:   «Тише, школа!»     Я вспомнил:Огонь охватил и березы и клены,Плясал на крышах,   бушевал в перекрытьяхИ надпись лизал на стене раскаленной —«Курить воспрещается!».Мог ли забыть я?Тогда   здесь крутили исписанный глобус,Рыжий маляр   вывел кистью     под крышей:«Мы выше всех!»   И сбросил он бомбуТуда,Где мы ходили, стараясь потише.Тогда в этом городе Эльбинге   пели,Узнав о развалинах Брянска,   плясали,Услышав о том, что на брянской панелиГорькая пыль   оседает часами.Мы из Брянска пришли в этот город,Туда,   где нянчили сумасшедшую клику.Немецкие надписи   на домах и заборахМы читаем,   как позорную книгу.Мы едем на танке.   Торопимся —     с новым приказом!Смеясь, подталкивая друг друга,   глядим мыНа обломок стены с почерневшею фразойГотическим шрифтом:   «Мы непобедимы».

1945

«…1 октября 1946 года…» (А. Полторак)

…1 октября 1946 года. В 14 часов 50 минут суд приступает к своему последнему, четыреста седьмому заседанию…

Последний, резолютивный раздел приговора будет оглашать сам председательствующий…

Из темного отверстия в освещенный зал вступает хорошо знакомая фигура Германа Геринга. По бокам от него — двое солдат… Ему подают наушники, хотя познания Геринга в английском языке были вполне достаточны, чтобы понять лаконичную, но выразительную формулу приговора: смерть через повешение.

Выслушав ее, Геринг бросает последний злобный взгляд на судей, в судебный зал. Сколько ненависти в его глазах. Он молча снимает наушники, поворачивается и покидает зал…

Вновь закрывается и вновь открывается дверь. На этот раз через нее входит Риббентроп. Лицо как зола. Глаза выражают испуг, они полузакрыты. Меня поразило, что в руках у него какая-то папка с бумагами. Она ему уже не пригодится.

— К смертной казни через повешение, — объявляет Лоуренс.

Ноги у Риббентропа становятся как будто ватными. Ему требуются усилия, чтобы повернуться обратно и скрыться в темноте прохода.

Вводят Кейтеля. Он идет выпрямившись, как свеча. Лицо непроницаемо.

— К смертной казни через повешение, — звучит в наушниках.

Розенберг вовсе теряет самообладание, когда слышит такой же приговор.

А вот вводят Франка. У этого палача, который обещал сделать «фарш из всех поляков», на лице умоляющее выражение. Он даже руки простер, как будто такой жест может изменить уже подписанный приговор: к смертной казни через повешение…

Восемнадцать раз открывалась и закрывалась дверь позади скамьи подсудимых. Смотрю на часы. Серебряные стрелки на циферблате показывают 15 часов 40 минут. Процесс закончен. Судьи удаляются…

(Из воспоминаний А. Полторака, секретаря советской делегации в Нюрнбергском Международном военном трибунале)

«…Идем пригретым солнцем…» (Е. Ржевская)

…Идем пригретым солнцем пыльным большаком. Поле. На обочине — светло-зеленая трава, еще не прибитая пылью. За крутым поворотом — снова поле. По зеленому полю женщины, впрягшись, тянут плуг, — десять женщин, по пять и ряд, связаны между собой веревками, веревки прикреплены к плугу. Одиннадцатая направляет плуг.

Тоска и ненависть — здесь была оккупация…

(Из фронтовой тетради Е. Ржевской)

Коле Отраде

Я жалею девушку Полю.   ЖалеюЗа любовь осторожную:   «Чтоб не в плену б!»За:   «Мы мало знакомы»,     «не знаю»,       «не смею…»За ладонь,   отделившую губы от губ.Вам казался он:   летом — слишком двадцатилетиям,Осенью —   рыжим, как листва на опушке,Зимою —   ходит слишком в летнем,А весною — были веснушки.А когда он поднял автомат —   вы слышите? —Когда он вышел, дерзкий,   такой, как в школе,Вы на фронт   прислали ему платок вышитый,Вышив:   «Моему Коле!»У нас у всех   были платки поименные,Но ведь мы не могли узнать   двадцатью зимами,Что, когда на войну уходят безнадежно   влюбленные, —Назад   приходят любимыми.Это все пустяки, Николай,   если б не плакали.Но живые   никак представить не могут:Как это, когда пулеметы такали,Не жить?   Не слушать тревогу?Белым пятном   на снегу выделиться,Не видеть, как чернильные пятна повыступили   на пальцах,Не обрадоваться,   что веснушки сошли с лица?..Я бы всем запретил охать.Губы сжав — живи!   Плакать нельзя!Не позволю в споем присутствии   плохоОтзываться о жизни,   за которую гибли друзья.Николай!С каждым годом он будет моложе меня,   заметней,Постараются годы   мою беспечность стереть.Он останется слишком двадцатилетним,Слишком юным,   для того чтобы дальше стареть.И хотя я сам видел, как вьюжный ветер,   воя,Волосы рыжие   на кулаки наматывал,Невозможно отвыкнуть   от товарища и провожатого,Как нельзя отказаться от движения вместе с Землею.Мы суровеем,Друзьям улыбаемся сжатыми ртами,Мы не пишем записок девчонкам, не поджидаем   ответа…А если бы в марте, тогда,   мы поменялись местами,Он   сейчас     обо мне написал бы       вот это.

1940

«Ты в эти дни жила вдали…»

Ты в эти дни жила вдали,Не на войне со мной,Жила на краешке земли,Легко ль тебе, одной!

Три лета,   три больших зимыПросил: повремени!Теперь я рад, что жили мыВ разлуке эти дни.

Теперь хочу тебя просить:Будь той же самой ты,Чтоб было у кого спросить: —А как цветут цветы?

— А что же нет окопа тут?— Что ночи так тихи?— А где,   когда,     на чем растутХорошие стихи?

Чтоб объяснила: —Вот река(Как я просил:— Воды!),А вот на трубочке листкаЕсть гусениц следы.

Чтоб я поднялся в полный рост,Узнав из милых слов,Что, кроме пулеметных гнезд,Есть гнезда воробьев.Чтоб я,покамест я живу,Увидел: жизнь сложней!

Чтоб я и счастье и бедуСердечные   узнал.Чтоб я не понимал травуКак средство   скрыться в ней,Или упавшую звездуНе принял за сигнал.

Шалун уронит барабан,Гроза пройдет в окне,Метель пройдется по дворам, —Я вспомню о войне.

А ты догадку утаиИ все сумей понять,Чтоб я взглянул в глаза твоиИ мог любить опять.

Ведь в эти взорванные дни,В дышащий местью часБыл должен к празднику хранитьЦветы один из нас.

Хвалю прощание свое,Что мы разделены,Что мы не вместе,   не вдвоемВ разлуке для войны.

Хвалю,   что     ядовитый дымНе тронул глаз твоих!

Того, что видел я один,Нам хватит на двоих.

Фронт