Читаем без скачивания Какого года любовь - Уильямс Холли

– Ими не выразить… они не вмещают… всю тебя.

– Меня?

– Чтобы тебя описать.

Она снова вскинула руки.

– Я неописуема! Во мне множество множеств!

Эл заметил, как Тамсин за ее спиной закатила глаза. Но Вайолет дело говорит, думал он.

Динамик взвизгнул душераздирающе и сдался. По всему парку деревья замахали ветками, люди – руками, а музыка росла-нарастала внутри, в теле Эла.

Он впился глазами в ударника, который, воздев барабанные палочки, как дирижер, удерживал это все вместе. И это как‐то напоминало то, что делает Господь Бог, думала Вайолет, не контролирует все, а просто задает ритм, заставляет биться наши сердца и наше время течь, великий, великий дирижер …

Кто‐то за спиной облил тепловатым пивом из банки платье Вайолет, и ее передернуло, но потом она обернулась и погладила незнакомца по лицу, и было такое чувство, что он тоже ей дорог. И стало понятно, почему Эл и прочие так стремились распахнуть эти двери…

И Эл знал, что границы между ним и Вайолет, музыкой и землей – всего лишь мерцающие мембраны, и Вайолет думала, что любовь, которую она испытывает к Элу, – та же, которую знал Иисус, не сдерживаемая ничем, не ограниченная, но во всем и к каждому, всегда и везде, и…

Но вот, как‐то вдруг, выступление завершилось. Отсутствие музыки повисло в воздухе, будто обладало собственным весом. Люди принялись расходиться, наталкиваясь на него, все не туда. Но Вайолет хотелось просто стоять спокойно и держать Эла за руку. Словно она только что научилась стоять.

Глава 4

Февраль 1969 года

“Иныне я не боюсь осуждения, Иисус и все, что в Нем, принадлежит мне”[20], – гремел Эван в левом ухе Эла. На узкую церковную скамью отец Вайолет, как пить дать, уселся между ними нарочно. Но, с другой стороны, у этого были свои плюсы: сильный бас Эвана перекрывал блеяние Эла, который, не зная слов, уткнулся в сборничек гимнов, ветхий до того, что страшно к нему прикоснуться, не дай бог, рассыплется в пыль.

Это был первый его приезд в родной город Вайолет, и теперь Эл, пожалуй, понял, почему она так долго откладывала визит. Абергавенни застрял в складке времени. Люди здесь носили все еще шляпы. Неудобные, стесняющие тело костюмы. У Эла ноги сейчас зябли в элегантных туфлях, единственных, которые были у него в Лондоне, он их специально перед поездкой отрыл, и теперь они забрызганы грязью.

– “Я сущ в Нем, моем пастыре живом, и облечен божественной праведностью…”

Праведность была налицо. Сидят ровненькими рядами, каждый в струнку и держит голову высоко, смотрит прямо перед собой; все рты разеваются и захлопываются синхронно. Ничего похожего на ту англиканскую церковь, в которой возрос Эл, там с каждой службой убывающая паства на проповедях томилась и не пела, а бормотала.

“Смело приближаюсь я к вечному престолу и притязаю на корону путем Христа моего”.

И все ж, несмотря на триумфальную поэтику гимнов, пение неизменно заканчивались умиранием, падением тона, вздохом и провисанием. Эл гимны терпеть не мог: сочинить мелодию столь предсказуемую, что любой может подпеть с первого раза, большой заслугой не назовешь.

Последняя молитва, протянутая поспешно лепта – и ура, свобода. Снаружи болезненно яркий солнечный свет ударил в глаза, и Эл щурился на разномастных почтенных прихожанок, которые с большим вниманием разглядывали его, кто проходя мимо, кто кивнув Эвану, а кто и остановясь, чтобы поболтать с Ангарад и согласно местным установлениям вынести суждение насчет его косм и брюк клеш.

Закончив разговор с двоюродной сестрой, наряженной в персиковую двойку, Вайолет направилась к Элу с улыбкой, от которой его плечи опустились дюйма на два.

– Ты в порядке? – прошептала она, сжимая его руку в уверенности, что Эл даже не сознает, что раскачивается на каблуках, а глаза его рыскают по церковному двору.

– Да-да-да. Отличная служба.

Вайолет фыркнула.

– Отличная! Да ты еле высидел!

– Ничего подобного… Ну да, еле. – Он развернул ее так, чтобы смотреть только на нее, а не на все эти шляпы, на эти настороженные глаза. – Я терпеть не могу петь. И не верю в бородатого старика, ты же знаешь. Но… – Он помолчал. Его тело наконец‐то угомонилось. – Но я должен узнать побольше о том, как вы тут живете, и вытерплю сколько угодно стенаний про тело Христово, если это поможет мне лучше вас понять.

Вайолет уткнулась лбом ему в грудь, услышала стук сердца. Вдохнула запах, тот самый, неопределимый, который всегда напоминает о том, что он не она, Вайолет, он другой, и все же теперь это очень знакомый запах, родной. Домашний.

Эл стал основой, краеугольным камнем ее новой жизни – той, которую она для себя выстроила. Лондон, магистратура и жизнь с друзьями; политические протесты, вечеринки и работа над расширением кругозора. Оказавшись вместе с ним в Абергавенни, Вайолет испытала странное чувство. Хорошо было вернуться в родные места и дружески пообщаться с теми, кто тебя помнит. Но до чего же замкнутый тут мирок, как в нем душно: Вайолет кожей чувствовала, как клубами вьется осуждение вокруг Эла, его бороды, бус и лохматой дубленки. Ну с чего этот богатей так вырядился? Будто псих. Или хиппи. Или педик.

То, как выглядел Эл в Абере, заставляло вспомнить резоны, побудившие Вайолет бежать из родного городка, и она отчетливо поняла, как далеко уже убежала. “А ведь назад пути нет”, – подумала она с внутренней дрожью. Она просто не сможет сюда снова вписаться.

– Не уверен, что произвел хорошее впечатление, – сказал Эл, когда они шли из церкви по улицам, которые теперь, когда солнце наконец показалось, выглядели довольно мило. – Прости.

– Не глупи. Ты просто… может, ты просто не такой, какого они ожидали, вот и все.

Вайолет терялась, как поточней описать Эла домашним или друзьям. Сказала, что у них все “довольно серьезно”, когда после окончания университета они оба переехали в Лондон, – впрочем, родители ее знать не знали, что они живут вместе невенчанными. Мама с папой считали, что дом в Лэдброук-гроув арендуют только она, Клара, Тамсин и Джен. Вайолет не стала разубеждать родителей, когда те предположили, что и другие девушки учатся на магистров; Вайолет не знала, как объяснить, что большая часть ее соседей по дому заняты черной работой, кто весь день, кто полдня, гордо считают себя художниками или активистами и доучиваться не собираются.

Однако, понимая, что ожидания отрегулировать следует еще до знакомства, она предупредила своих, что Эл – “в общем‐то, белая кость”, хотя, по чести сказать, сама толком не знала, насколько велики его привилегии. Но бессовестные братья стали ее дразнить, исходя даже из того малого, что она рассказала. “А она у нас английского хлыща закадрила”, – как‐то вечером с гоготом объявил Герейнт на весь паб. “А что, такие, как мы, тебе уже не годятся?” – выкрикнул парень, которого она знала по школе.

Но на Рождество ситуация обострилась.

Еще в октябре Эл утверждал, что Рождество – не более чем капиталистическая затея, и давай‐ка останемся в Лондоне. “Заляжем в постель на весь день, обменяемся подарками, значимыми, но бесплатными, пусть это будет оральный секс, и налопаемся орехового рулета”. “Да? И кто ж приготовит нам рулет, если мы заляжем в постель?” – засмеялась Вайолет и от предложения отмахнулась.

– Да мама убьет меня, если я домой не приеду. И потом, я люблю Рождество! У нас там никакой не капитализм – суть праздника в том, чтобы поделиться своей удачей и собраться за столом с близкими.

– Включает ли это меня? – с надеждой произнес Эл.

– Да, конечно, тебя с радостью примут. Да и вообще, надо же им с тобой когда‐нибудь познакомиться.

Но в итоге Эл, хотя и готовился перед тем, явно взбудораженный, к визиту, в последнюю минуту свои планы переменил и с сестрицей отправился в Фарли-холл.

Когда он известил Роуз о том, что на Рождество намерен поехать в Уэльс, та комически впала в раж. Но когда стало ясно, что он говорит всерьез, сырым воскресным вечером она возникла на пороге их дома в Лэдброук-гроув и после чашки жасминового чая и вводного трепа ни о чем принялась умолять Эла не оставлять их с Питером, ее мужем, один на один с родителями.