Читаем без скачивания Сиамские близнецы - Лариса Захарова

Одиль тяжело вздохнула.

— Пойми, нет у меня этих бумаг! И у тебя их, увы, нет. Так были ли они в бюваре? Но приказ ты выполнил, ты привез бювар, привез последнюю страницу. Ты герой, Фриц. Неужели остолопам в Берлине это не ясно? Ну, смотри, шума из-за пропавших бумаг нет, Иден на месте, газеты молчат. Значит, когда мы брали досье, оно уже ценности не представляло. Ты же сам мне рассказывал, когда ты пришел туда, к кабинету, секретари Идена разбирали шкафы и столы. Вполне возможно, те бумаги, что лежали в бюваре, подлежали уничтожению. Взяли стопку, потом другую, — вдохновенно фантазировала Одиль, — и неважно, в какой последовательности захватывались листки. А ты получил бювар тогда, когда одна стопка была уже изъята, а за следующей еще не пришли. Клерк же, когда раскрыл подложный бювар, только совсем пустой, подумал, что оставшиеся бумаги унес и уничтожил коллега. Вот почему нет шума. И держись за это утверждение. Тебе поверят. Потому что ты все-таки вынес последнюю страничку из Форин офис, ты же не надул своих патронов, — Одиль дружески похлопала его по плечу. — А денежки… Прижми их ближе к сердцу или прокути.

— Я провожу тебя, — Дост благодарно поцеловал руку Одиль, помог ей сесть на велосипед. Она придержала педали:

— Я не советую тебе возвращаться в Лондон. Если не нравится здесь, окажу еще одну протекцию, — тон Одиль был серьезным. — Устрою если не в Париже или Марселе, то в Нанте, в провинции… Скотланд-Ярд ищет, где была сделана копия бювара, — сказала и нажала на педали. — Чао!

«Как ее понимать? — думал Дост. — То уверяет, что никакого шума из-за пропажи досье нет, то советует держаться подальше от Скотланд-Ярда. И все же она не врет, наверное…» Доста убеждали не столько аргументы Одиль, сколько пафос, с которым она излагала свою версию. «Черт возьми, за эту идею нужно держаться, она дает шанс остаться на плаву. Ведь я же ни фальшивки, ни "дезы" не притащил. Виноват только в том, что меня провели», — и Дост успокоился.

В Риме Досту не удалось достать авиабилет до Берлина. Ему посоветовали обратиться в железнодорожную кассу. Железнодорожный билет Дост купил легко и быстро.

На вокзал Термини приехал загодя, и напрасно — берлинский состав, как объяснили по радио, запаздывал в связи… — Дост не понял. Ему было все равно, почему состав не подают, он нервничал, курил в зале ожидания, то и дело выходил на привокзальную площадь, и ему уже казалось, что он знает ее назубок — и какие машины стоят на стоянке, и как выглядит регулировщик-полицейский, и какая цветочница какими цветами торгует, и где продаются журналы только на итальянском, а где на других языках, даже на японском… Потом возвращался на перрон, тупо смотрел на табло с расписанием, несколько раз поднимался в буфет.

Дост пребывал в таком раздражении из-за задержки состава, что не заметил пристального внимания к себе двух карабинеров, а потом и третьего. Этот третий подошел к Досту, поигрывая аксельбантом, когда Дост в очередной раз прохаживался по пустой платформе.

— Ваши документы!

Нансеновский паспорт доверия не вызвал.

— Прошу следовать, — процедил сквозь зубы карабинер.

Дост возмутился. Он попытался что-то объяснить насчет необходимости срочно уехать в Берлин именно сегодня, путал немецкие, английские, французские, итальянские слова и тем усугубил подозрения полиции. В руках одного из карабинеров блеснули наручники, и тогда в Досте вспыхнула та слепящая ярость, которая так импонировала в нем Хорсту Весселю…

Фриц Дост, барон Крюндер, был отведен в участок и жестоко избит за сопротивление властям.

Наутро он требовал прокурора. Ему не отвечали. Он просил «кого-нибудь из контрразведки». Карабинер вместо ответа покрутил пальцем у виска. Международный жест… Трое суток Дост пытался понять, за что он задержан. Если бы всплыли лондонские дела, его передали бы Интерполу, а там — англичанам…

А все было просто. В тот вечер с этого же вокзала только другим экспрессом, литерным, в Берлин уезжал граф Чиано, министр иностранных дел Италии, зять дуче, и ехал он по личному приглашению Гитлера. Дост же слишком намозолил глаза охране своим нервозным передвижением по вокзалу Термини. Дост совсем плохо знал язык и невнимательно слушал вокзальное радио.

XXI

Дорн торопился, через час у колокольни Хиральда у него была назначена первая встреча со связником. Приход майора Нендевильи был совсем некстати. Сидя в потертом кожаном кресле, испанец пространно рассуждал, что франкист франкисту рознь, потому что франкист — это еще не фашист, значит, убежден не до конца.

— Опасно… — попыхивая пахитоской, говорил он, — опасно… Мы перебрасываемся к Кордове, все подчинено единой цели и единому командованию, и вдруг раздаются голоса, что чисто испанское дело решается руками интервентов. Предательские голоса… — Нендевилья понизил тон: — Это все дворянчики, мелкие грандики, мадре Спанья… Прошлый век. Фалангистов они считают грязными свиньями. Грех, говорят, мыть руки в испанской крови…

Они сидели в кабинете ректора Севильского университета. Фалангисты превратили университет в тюрьму для студентов-республиканцев. Обер-лейтенант Курт Хайнихель из абвера сказал вчера Дорну: «Фаланга окончательно превратилась в организацию специалистов по пыткам и убийствам». Однако руку генералу Кейподе Льяно, который встречал в Севилье Франко и немцев, пожал. И принял от него предложение разместить отделение абвера и СД, пропагандистов из министерства Геббельса в здании химического факультета, где на стенах аудиторий еще была видна свежая кровь жертв.

Обер-лейтенант Курт Хайнихель отвечал за безопасное размещение германских служб. С того памятного дня 7 марта, когда Хайнихель командовал группой разведчиков при захвате Рейнской демилитаризованной зоны, в его жизни многое изменилось. Его донесение, которое он отправил, обскакав с солдатами-разведчиками левый берег Рейна, что французских войск в округе нет, было оценено высоко — ему досрочно присвоили звание обер-лейтенанта. После отпуска его с повышением в должности направили в Испанию. Тем не менее Хайнихель смотрел на взлет своей карьеры скептически и с опаской — в своем роду он был первым, кто надел офицерскую форму, и не сомневался, что его коллеги, потомственные служаки-офицеры, отметят его возвышение такой подножкой, после которой он не встанет.

Дорн стал контактировать с Хайнихелем после получения шифровки из Берлина от Лаллингера, в которой указывалось, что отныне Дорну вменялась в обязанность работа не только с испанскими офицерами, но и с пленными республиканцами и интербригадовцами. Особенно внимательно следовало отнестись к австрийцам, чехам и полякам. Все эти люди попадали к нему через обер-лейтенанта Курта Хайнихеля.

— Не могли бы вы, дорогой Нендевилья, назвать нам имена офицеров, которых вы так патриотично назвали «предательскими голосами»? — Голос Дорна звучал бесстрастно.

Майор заерзал в кожаном кресле.

— Я изложил мнение. Так думают многие, но вам же нужны не все…

— Совершенно верно, и поторопитесь, не исключено, что мы можем в скором времени быть переброшены отсюда. Скажем, в Саламанку.

Нендевилья присвистнул:

— Так противник все же жмет на нас?! Может быть, Кабальеро уже получил военную помощь русских? Стоило ли тогда радоваться, что Блюм сыграл нам на руку, закрыв границу и запретив ввоз в Испанию французского оружия, хотя в Бордо уже стояли корабли с полными трюмами. Русские… Это посерьезней Блюма…

— Вот именно. А сейчас, дорогой майор, я должен покинуть вас. Извините, деловое свидание. Да! — спохватился Дорн и отсчитал агенту пять крупных купюр с профилем Франко, которого только 1 октября бургосская хунта провозгласила главой государства, а деньги уже вот, отпечатаны, только где — в Мюнхене или в Милане?

Нендевилья важно принял купюры и откланялся. «Надо было ему сразу всучить деньги, — досадовал Дорн, — а не выслушивать его похмельную болтовню. Впрочем, общие настроения переданы верно — не все офицеры-франкисты довольны сотрудничеством Франко с немцами и итальянцами, на некоторых это действует раздражающе. Хорошо бы получить две-три фамилии офицеров, которые действительно недовольны. Развить недовольство в недоверие, недоверие в неприятие, неприятие в осознанную необходимость борьбы — и республика получила бы если не нового сторонника, то потеряла бы еще одного врага.

Дорн понимал, задача эта далеко не простая. Слишком велико у офицерства подогретое посулами будущих привилегий желание расправиться с непокорным народом. Кастовость, на основе которой всегда пестовался испанский офицерский корпус, играет не последнюю роль. И мелькнула мысль — не оттого ли так назойливо трется возле него Хайнихель? Наверное, у него виды если не перебраться в СД, то хотя бы завести перспективные контакты. Не случайно, вспомнил Дорн, он рассказывал, что его погибший в мировую войну отец был рядовым, а матушка содержит в Бремене крохотную кондитерскую. Надо будет присмотреться к обер-лейтенанту. И само собой, присмотреть честных, думающих и способных к политическому анализу людей среди испанских офицеров. Завтра республике станет еще труднее, и нужны будут новые и новые сторонники. «Я выверну задание Лаллингера наизнанку. Он хочет, чтобы я здесь вербовал ему разочаровавшихся интербригадовцев, хочет, чтобы они приехали потом домой и с моего благословения сказали там, что Гитлер — это прекрасно, как это мы сразу не поняли… — злился про себя Дорн. — Но доктор Карел Гофман из Янске-Лазны все равно этого не скажет. Более того, если я не помогу ему вернуться, мои "коллеги" сделают все, чтобы он не вернулся, потому что Гофман после Испании окажется не просто пацифистом и гуманистом, а законченным политическим борцом. На допросе Хайнихель не выдержал его взгляда, столько в нем было ненависти», — Дорн рассчитывал, что сегодня наконец удастся решить судьбу Гофмана.