Читаем без скачивания Зал ожидания (сборник) - Юрий Гельман

Так он говорил – «купить у него». Смешно это было как-то, необычно. И грустно. Кто ему готовил этот текст, кто наставлял? И вдруг я подумал, что говорить о себе в третьем лице – это, наверное, высшая мера унижения, которую только человек может испытывать. Унижения перед окружающими, перед самой жизнью.

Я вгляделся в лицо старика. Сморщенное, с плотно сжатыми посиневшими губами, с тонким носом и склеротическими прожилками вокруг глаз. Лет восемьдесят ему было, не меньше. Так я определил для себя его возраст. Но больше всего меня поразили глаза – светло-голубые, должно быть, просто выцветшие от времени. И самое удивительное – они не смотрели ни на кого. Они цеплялись за ребристый пол трамвая, за металлические спинки кресел, за чьи-то ноги или сумки, поставленные между этих ног. И я понял, как этому человеку стыдно проходить по вагону с пачкой карманных календариков, и как без этого прохождения – скорее всего – ему трудно жить.

– Дедушка, можно посмотреть? – позвал я, когда он поравнялся со мной.

Старик встрепенулся, повернул голову в мою сторону. Вслед за головой медленно повернулось его тело. Затем он протянул ко мне левую руку, в которой была зажата пачка плотных глянцевых листочков. Я взял картинки, начал их перебирать. Сразу бросилось в глаза то, что большинство календарей были за прошлые годы. За текущий было всего три или четыре. Обычно люди покупают подобные вещи в декабре, чтобы с первого января начинать следить за датами и днями недели. Но теперь был июнь – полгода, считай, уже прошло. На какого покупателя рассчитывал этот несчастный старик?

– Сколько стоит? – спросил я, раскрывая портмоне.

– Недорого, – оживился старик. – Всего пятьдесят копеек.

– Возьмите. – Я положил на его сухую ладонь монету и следом вернул пачку календариков.

– А какой же… вы… выбрали? – удивленно спросил он.

– Мне не нужно. Я просто так.

Было видно, что мой ответ несколько обескуражил старика. Потоптавшись какое-то время возле моего кресла, он выдавил из себя «спасибо» и двинулся было дальше. Потом остановился и достал что-то из кармана брюк. Оглянувшись, он протянул мне такой же, как другие, карманный календарик.

– Возьмите… – сказал он. – Я… не могу… просто так…

Я взглянул на глянцевую картинку, оказавшуюся у меня в руке. Знакомое лицо – с тонкими усами и бородкой – печальными глазами смотрело на меня. Глазами, в которых отпечаталась вселенская скорбь. Этот календарик старик держал отдельно – видимо, для особых случаев…

– Спасибо, – тихо сказал я в спину старику.

Проводив его взглядом, я снова повернулся к окну – чтобы уже не видеть и не слышать ничего. И подумал, что совсем скоро начну бродить по овощным рядам Центрального рынка, выбирая, что купить, и забуду трамвайное происшествие. Но не тут то было.

Теперь мое внимание привлек другой голос. Это окликнула старика женщина лет сорока, сидевшая через несколько рядов впереди.

– Дядя Изя, это вы?! – воскликнула она.

Старик повернулся на голос, его мутный взгляд скользнул по головам пассажиров.

– Я здесь! – уточнила женщина и махнула рукой. Была она видной, грудастой, с остатками юной свежести на румяном лице.

Старик обратил на нее внимание, но было заметно, что он женщину не узнавал. Тем не менее, приблизившись к ней, он крепко взялся за спинку кресла и несколько мгновений внимательно всматривался в чужое лицо.

– Не узнаете? – спросила она. – Я Тамара, мы жили раньше в одном подъезде. Помните? Я еще к тете Рае часто приходила за кулинарными рецептами. Помните? Потом мы получили квартиру от завода и выехали. Уже двенадцать лет прошло. Ну, не вспомнили, дядя Изя?

– Я уже… пятый год… без… тети Раи, – сказал старик, и глаза его остекленели.

– Я не знала, – вздохнула Тамара. – Так вы один живете?

– Один.

– А сын? У вас же был сын.

– Почему… был… он… есть…

– А где он теперь?

– На Севере… скоро… выйдет… в отставку… и приедет…

– И как же вы один управляетесь? – с сочувствием спросила Тамара.

– Ой… не говори… – сказал дедушка, и это прозвучало, как восклицание. – Эти… соседи… которые… сверху… залили… меня… в прошлом… году… обои… отошли… а сделать… некому… и у меня… кран… в ванной… течет… тоже… боюсь… как бы… что… не случилось…

– Так давайте мой муж подойдет, посмотрит, – предложила Тамара. – Володя. Вы помните его?

– Неудобно… как-то…

– Да что вы, дядя Изя, в самом деле! Что значит неудобно? Мы же соседями были, сколько раз вы меня выручали! Ой, что это я? – Она вскочила со своего места. – Да садитесь же!

– Нет… дочка… мне… скоро… выходить… – ответил старик. – А когда… я сяду… мне… потом… трудно… подниматься…

– И вы в трамвае календарики продаете?

– А что… мне… остается… делать… Не медали же… свои… – Он глубоко вздохнул и опустил глаза.

– А пенсия? – спросила Тамара.

– А что… пенсия… Разве… ее… хватает… За квартиру… заплатил… и все…

– А жить на что?

Старик пожал плечами.

– Так и не платите за квартиру! – предложила Тамара. – Неужели у нас законов нету? Вы же участник войны!

– Как… не платить… Государство… мне… эту… квартиру… дало… как же я… теперь… платить… не буду…

– Я смотрю, вы похудели совсем, – сказала Тамара с сочувствием. – Помню, каким молодцом были, дядя Изя.

– Ничего… дочка… живем… Я на рынке… одну… будку… знаю… там хлеб… на десять… копеек… дешевле… чем… везде… И потом… скоро… Мишенька… мой… приедет…

– Господи… – прошептала Тамара, а я заметил, как ее соседка по трамвайному сидению достала платок и промокнула глаза.

И внезапно все переменилось. Звонкие музыкальные аккорды прорезали унылую тишину вагона. Впрочем, тишины, как таковой, не было – были дребезжащие стекла, скрежет колес по рельсам и разговор дедушки с бывшей соседкой. Но тогда не было музыки. А теперь она появилась. Это в вагон поднялся мальчик лет девяти – чернявый и полуодетый. На его худых коричневых плечах тяжко висел настоящий баян. Над инструментом торчала пыльная голова мальчишки с горящими глазами, а снизу видны были тонкие, жилистые ноги в почти разорванных сандалиях. И он пел. Сам себе играл и пел. Прилично играл и так же прилично пел.

«А на том берегу-у-у незабудки цветут…» – выводил он своим от природы звонким цыганским голосочком.

И двигался по вагону. А на левой руке у мальчика висел прозрачный пакет абсолютно понятного всем назначения. В пакете уже что-то было – и монеты, и пара огурцов, и булочка с маком. Мальчик продвигался по вагону, делая короткие остановки возле тех, кто суетился, доставая из кошельков мелочь. Его глаза успевали четко отслеживать малейшее движение.

«А на том берегу-у-у свет любви не погас…»

И вдруг я увидел, как дедушка Изя дрожащей рукой полез в карман штанов. Он достал оттуда монету и, опасаясь промахнуться, долго нащупывал дырку в пакете баяниста. Потом этой же рукой украдкой, думая, что никто не заметит, смахнул слезу со своей щеки. И стал смотреть поверх людских голов – куда-то в даль. В одному ему известную даль.

Тем временем музыка смолкла – так же внезапно, как и началась. Цыганенок спрыгнул с подножки трамвая и стал оглядываться по сторонам.

– Дядя Изя, – услышал я голос Тамары, – зачем же вы?.. У вас и так на хлеб не хватает…

И тут старик сказал то, что навсегда отпечаталось в моей памяти.

– Видишь ли… дочка… в жизни… обычно… так… всегда… находится… тот… кому… еще… хуже… чем… тебе…

Я взглянул на него и в одно мгновение понял, что, в принципе, можно жить. Что можно решать неразрешимые проблемы, можно любить и быть любимым, можно гордиться своим городом, каким бы неприглядным порой он ни выглядел.

И еще мне очень захотелось, чтобы поскорее приехал домой «Мишенька», и у дяди Изи под конец жизни появилась бы надежная опора. Отставной военный, думаю, сумеет переклеить обои и починить кран в ванной. И разберется с соседями. И не позволит отцу искать по магазинам хлеб, который на десять копеек дешевле, чем везде.

Вскоре старик вышел из трамвая, чтобы, наверное, сесть в другой – идущий обратно. И уже там снова предлагать людям никому не нужные календарики. Впрочем, почему не нужные? Вот, например, тот, что мне дал в трамвае дядя Изя, я с тех пор постоянно ношу с собой – как маленькую иконку. И верю, что образ Христа повсюду оберегает меня.