Читаем без скачивания Навстречу Христу. Сборник статей - Протоиерей Александр Мень

Св. Ливерий пробыл в изгнании полных два года. Он томился в тяжелых условиях, в непривычном климате, под постоянным надзором. Арианин Демофил прилагал все усилия, чтобы склонить папу подписать осуждение Афанасия и государственный вероисповедный символ. Он лгал, уверяя его, что Афанасий сам якобы отрекся от кафедры и скрылся, доказывал, что предлагаемый ему на подпись символ не противоречит никейской вере. В случае согласия он обещал немедленное возвращение папы в Рим. В конце концов, святитель Ливерий согласился на подпись.

Неизвестно в точности, какое вероопре-деление он подписал. В. В. Болотов полагает, что это было одно из исповеданий Сирмийского Собора 351 года21. Св. Афанасий в связи с этим писал: «Преступление не на устрашенном, но на принуждающих медленною мукою».

«Он не отрекся от Никейского Символа веры, — говорит известный историк Церкви Л. Дюшен о св. Ливерии. — В то время, о котором идет речь, исповедания веры, которые предлагались восточными западным, не заключали ничего, противного вере; их можно было упрекнуть лишь в недостатке точности»22.

Что же представляли собой эти исповедания веры, эти символы? По букве они не могли быть признаны еретическими, но допускали широкое толкование. В них, безусловно, отбрасывалось учение Ария о Христе как о тварном существе. Но термин «единосущный» опускался. Проф. Б. Мелиоранский в одной из своих работ по истории Церкви вскрывает причину возникновения этих символов. Для многих вполне искренних православных термин «единосущный» еще казался в то время соблазнительным, так как, во-пер-вых, его не было в Св. Писании, а во-вторых, он как бы оправдывал монархианскую ересь Павла Самосатского: «единосущие» при неправильном толковании легко могло превратиться в «тождественность», и тем самым могло быть нарушено учение о Троичности. «Таким образом церковному большинству пришлось ощупью, в потемках искать выхода из лабиринта недоразумений на широкую дорогу Православия, причем еще искусно направляемая арианами светская власть ставила ему внешние западни и преграды»23.

Констанций поддерживал одно за другим разные такие исповедания, пытаясь двусмысленностью их формулировок привлечь православных и тем объединить верующих в желательном для него направлении. При этом он продолжал свою тактику грубого насилия.

Летом 357 года Констанций прибыл в Рим, где его встретил народ с требованием вернуть Ливерия. Влиятельные граждане непрестанно приносили Констанцию петиции. «Вы получите его, — сказал, наконец, император— Он вернется к вам лучшим, чем был, когда уехал». Однако император на всякий случай оставил в Риме своего ставленника Феликса, объявив, что последний будет править совместно с Ливерием. Но едва только папа Ливерий вступил в Рим, как народ встретил его с триумфом на Нументанской дороге, и церковное двоевластие быстро прекратилось.

Констанций продолжал тем временем свои попытки дать общее исповедание для империи. Он собрал Собор в Римини, на котором был предложен новый вариант символа. Св. Ливерий, занятый внутрицерковными делами, не послал представителей на Собор. Римская Церковь избежала участия в возобновившихся происках арианской партии.

Вскоре, в 361 году, Констанций умер и на престол вступил Юлиан. Во время его правления папа приложил все усилия для того, чтобы сберечь свою паству перед новой — языческой — угрозой. Когда после гибели Юлиана возник вопрос об отпавших, он, сам на себе испытавший тяготы и искушения, проявил мудрую терпимость и снисходительность.

Скончался св. Ливерий 24 сентября 366 года, окруженный любящими и преданными людьми.

Имя св. Ливерия с того времени навсегда остается связанным с тяжелыми годами противоарианской борьбы. Для Церкви он навсегда останется одним из тех подвижников, которые на своих плечах несли скорби и тяготы этой смутной эпохи. По словам блж. Иеронима, народ римский видел в нем «как бы победителя».

Деятельность св. Ливерия после возвращения в Рим, как и прежде, была в духе истинного Православия. И по прошествии шестнадцати столетий со времени его кончины христианский мир чтит в нем одного из древних святых епископов, словом и жизнью исповедавших апостольскую веру.

Свящ. А. Мень ЖМП. 1966. № 8 С. 52–57

К ИСТОРИИ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ БИБЛЕИСТИКИ

Библейская наука сложилась в России сравнительно поздно и фактически получила развитие лишь в XIX веке. Это связано с особенностями динамики русского богословия, которое в течение долгого времени выражалось не столько в теоретической, умозрительной форме, сколько в символике церковного искусства. Кроме того, кризисы, вызванные Ордынским игом, реформами патриарха Никона (1605–1681) и преобразованиями Петра I (1672–1725), выдвигали на первый план задачи преимущественно церковно-практические. В XIX веке, как отмечает протоиерей А. Шмеман, «свободное обсуждение проблем, возникших из западного — критического и исторического — подхода к Библии, было подвержено строгой цензуре, едва допускалось в Духовных Академиях. И хотя недостатка в талантах не было, хотя качественно русские библеисты стояли на уровне мировой науки, творческий труд их оставался ограниченным»24. Тем не менее, однажды возникнув, русская библеистика проложила собственные пути и выработала собственные фундаментальные принципы.

Первым и важнейшим из этих принципов стала ориентация на патристическое наследие. Вслед за отцами Церкви русские православные экзегеты рассматривали и рассматривают интерпретацию Библии как «труд веры», как познание слова Божия. Именно это имел в виду Святейший Патриарх Пимен, когда призывал изъяснять Писание «в духе святоотеческого толкования»25. Такая ориентация надежно предохраняла русскую библеистику от подмены богословского подхода чисто историческим и критическим. Известный русский мыслитель протоиерей Сергий Булгаков (1871–1944) писал: «Слово Божие, хотя и может быть изучаемо как памятник, никогда не должно становиться только памятником, потому что в его исторически данной и временно обусловленной оболочке содержатся глаголы Жизни Вечной, оно есть в этом смысле символ, место встречи божеского и человеческого»26. В то же время верность патристическому учению понималась православными экзегетами двояко. Одни комментаторы не считали возможным выходить за формальные рамки наследия святых отцов, превращая толкование в «катены», антологии из святоотеческих текстов. Подобный метод нередко сочетался со своего рода фундаментализмом, проникавшим в русское богословие через протестантские источники. Другие — напротив, видели в основных установках отцов Церкви в первую очередь принципиальную модель, указание путей для дальнейшего развития библейской науки с привлечением вспомогательных дисциплин (истории, археологии, палеографии и других). Сторонники этого взгляда подчеркивали, что следуют не букве, а духу патристики, перед которой стояла насущная проблема: допустима ли в христианстве рецепция элементов светской культуры. В целом отцы Церкви дали на этот вопрос позитивный ответ. Многие из них были образованнейшими людьми своего времени, хорошо знакомыми с античной литературой, историографией, филологией и философией и использовали свои знания в экзегетике. Так, Ориген и блаженный Иероним, работая над библейским текстом, неоднократно обращались к греко-римским авторам и Филону, а святой Василий Великий использовал данные античной науки при написании своего «Шестоднева». Пример отцов Церкви открыл для русских библеистов возможность и необходимость творческого усвоения новейших приемов исследования, герменевтики, результатов исторических изысканий.

С патристикой теснейшим образом связана и вторая черта нашей науки о Библии: признание Богочеловеческой природы Священного Писания. Почти все отцы Церкви, особенно жившие в «золотой век» патристики, подчеркивали индивидуальный стиль священных авторов и их активное участие в процессе создания канонических книг. Русские богословы также отмечали наличие в Библии двух аспектов: божественного и человеческого. В 1905 году профессор МДА Сергей Глаголев (1865–1937) писал: «Божественная мысль в Библии изложена человеческим языком, не только нации и эпохи, но языком индивидуума — языком Исайи, Иеремии. Павла, Иоанна»27. Сочетание этих двух аспектов понималось в свете православного учения о синергизме небесного и земного. Позднее русские толкователи усматривали здесь прямую аналогию с догматом IV Вселенского Собора о Богочелове-честве Иисуса Христа. В тезисах, представленных на I Конгресс православных богословов (Афины, ноябрь 1936 г.), Борис Иванович Сове (1899–1963) писал: «Механически-буквальное понимание богодухновенности священных книг — достояние иудейского и консервативного протестантского богословия — не может быть защищаемо православными богословами, как уклоняющееся в своего рода “монофизитство”, а должно быть исправлено в свете Халкидон-ского догмата о Богочеловечестве. Участие в написании Библии человеческого элемента с его ограниченностью объясняет особенности ветхозаветных книг как исторических источников, их ошибки, анахронизмы, которые могут быть исправлены внебиблейскими данными, обогатившимися особенно в последние десятилетия историей Древнего Востока. Ложный апологетический взгляд на Библию как энциклопедию исторических и естественных наук должен быть оставлен. Ветхозаветные боговдохновенные писатели — прежде всего богословы и законоучители. С этой точки зрения надлежит рассматривать учение о творении мира, о всемирном потопе и т. д. Сущность Библии в ее богословии»28. Мысль Б. И. Сове нашла поддержку русского историка Церкви и библеиста Антона Владимировича Карташева (1875–1960). «Поскольку, — писал он, — святоотеческая мысль утвердила положение о полноте действия естественной человеческой психики и отражении ее в самих писаниях священных авторов, постольку догматически оправданы и узаконены и те методологические операции над текстом и содержанием Библии, которые требуются научным знанием. Критическая работа тут уместна потому, что она прилагается к подлежащему ее ведению человеческому элементу: он здесь полностью дан. Дан, ибо Библия есть не только слово Божие, но и слово богочеловеческое… Стало быть, формула — “Бог — автор священных книг” должна звучать как монофизитский уклон от нашего Халкидонского православия»29. Таким образом, верность духу патристики вела к признанию выводов новой исагогики и решительно устраняла фундаменталистский соблазн.