Читаем без скачивания Том 24. Мой принц - Лидия Чарская

— Поняла, — хохочу я после долгого перерыва заразительно и громко. — Поняла, милый, строгий учитель.

Он не выдерживает и смеется в ответ своим сдержанным смехом.

— Ну, сегодня, положим, было недурно. Только… только, — он делает опять строгое, сердитое лицо, — только прошу не складывать оружие и не почивать на лаврах, а работать и работать без конца. Будете? Руку!

Я протягиваю ему руку, став мгновенно серьезной, и говорю как бы клятвенно, глядя ему в лицо:

— Буду работать, буду, потому что без работы и борьбы, как говорил «маэстро», ничего нельзя достигнуть.

И я крепко, по-товарищески, жму его пальцы.

Через два дня мы уезжаем, разлетаемся, как птицы, в разные стороны. Меня ждет школа и предстоящий весенний выпускной экзамен, а в связи с ним безумная работа к моменту, решающему мою судьбу. Других членов труппы ждут ангажементы в провинции и Петербурге.

Евгения Львовна трогательно прощается со мной, зовет играть зимой в ее театре на Пороховых, а летом опять в дачном театре на Сиверской.

С каким наслаждением я бы исполнила желание этой симпатичнейшей и милейшей из антрепренерш — хозяек театра, но… зимой надо много работать на школьной сцене, готовясь к выпуску, а весной истекает срок отлучки рыцаря Трумвиля. Он приедет, и я не знаю, где я проведу лето с семьей.

С моими товарищами по летнему сезону я прощаюсь, как сестра с сестрами и братьями. Мы успели привязаться друг к другу за это лето. А пережитая болезнь "театрального дитя", как прозвал Чахов моего сынишку, еще больше сблизила нас.

И потому, когда поезд медленно пополз от станционной платформы Сиверской и я, высунувшись из окна, кричала последние приветствия провожавшей меня маленькой труппе, мой голос дрожал невольно, и сердце сжималось грустью по пережитым с ними дням…

Глава 8

Дождливым, ненастным сентябрьским днем бегу

в первый раз после летнего сезона на курсы. Редкие пешеходы, шлепающие по лужам, пролетки, открытые зонты — какая печальная картина!

В два часа на курсовой сцене назначена репетиция шекспировского "Сна в летнюю ночь". Теперь уже на лекции ходить не надо: мы — практиканты-третьекурсники. Как гордо это звучит!

Бегу во всю прыть, забыв обо всем, до дождя включительно. Опаздывать нельзя. Уже без четверти два, а Юрий Эрастович аккуратен до последних пределов возможного.

— Здравствуйте, барыня Чермилова.

Это Яков, школьный швейцар из нашей раздевальни, приветствует меня.

Балетные ученики шумно сбегают с лестницы, торопясь на свои репетиции в Мариинский театр, и так же горячо приветствуют меня, точно мы не виделись, по крайней мере, три года. А всего три месяца только прошло со дня переходного испытания на третий курс.

Сейчас, сейчас я увижу своих: мою Ольгу, печальную, серьезную Саню, веселую Марусю, нарядную Ксению, длинного Боба, Борю Коршунова, Федю, Володю, Костю. Жаль, что Васи Рудольфа нет с нами и Лили тоже.

Влетаю, как шальная, так сильно рванув дверь, что становится больно собственной руке.

— Уррра! — орет длинный Боб и, взмахнув своими костлявыми руками, отвешивает такой поклон, какому позавидовал бы любой цирковой клоун.

— Да здравствует премьерша сиверского театра! — вторит ему писклявым дискантом Береговой.

Федя становится на одно колено, поднимает руки и с жестом на манер жреца, приготовляющегося к жертвоприношению, говорит:

— Привет королеве.

Целую по пути Марусю в ямочку на подбородке, душу в объятиях Ольгу, крепко жму руки Сане и "мальчикам".

— А где же Ксения? Где Боря Коршунов? — изумленно срывается у меня.

Узнаю потрясающие вещи. Ксения «изменила» искусству, бросила мечту о сцене, вышла замуж за одного молоденького офицера, друга детства, и занялась исключительно хозяйством. А Борис Коршунов, как-то застенчиво краснея и в то же время гордо блестя глазами, сообщает мне Маруся, имел такой огромный успех за это лето во Пскове, что, возомнив себя вполне законченным прекрасным актером, решил, что учиться ему нечему, да и ни к чему больше. К тому же, его пригласили на главные роли в один из лучших театров столицы.

— Ему предложено чудное жалованье и все лучшие роли, — не без гордости добавляет Маруся.

— А все-таки это измена. Хорош, нечего сказать! — говорю я сердито, но, вспомнив неожиданно Бориса играющим на сцене, невольно сдаюсь: — Хотя, пожалуй, в школе ему делать нечего: это совершенно готовый талант.

— Аминь. Да будет так, — подтверждает Боб, нимало не остепенившийся за лето, несмотря на важную роль первого резонера, которую он играл все эти три месяца в Народном театре.

— Теперь мы заживем дружной, маленькой семьей, разовьем друг перед другом наши мечты и мысли… Откроем дерзновения наши и широкими взмахами крыльев взлетим к намеченным вершинам, — мечтательно говорит Ольга, такая же милая фантазерка, какою была и прежде.

— На вершину, н-да-с, это хорошо, на вершину, а ежели оттелева да турманом, вверх тормашками? А? С вершины — то? Каково? — паясничает Федя.

— Господа, тише! Юрий Эрастович пришел.

Вошел наш молодой, всегда остроумный, веселый талантливый руководитель и постепенно стал развертывать при нашем участии картину пленительно красивой шекспировской сказки…

— Господа, новость, и самая животрепещущая: скоро приезжает из Италии знаменитая актриса, удивительный талант, Тина ди-Лоренцо, и я предлагаю почтить ее в первый же спектакль: отправить к ней маленькую депутацию от третьекурсников Образцовой школы.

Все это Костя Береговой произнес одним духом, влетая в партер школьного театра в один из ноябрьских дней, когда мы репетировали уже другую пьесу, «сдав» перед начальством "Сон в летнюю ночь".

— Прекрасно, прекрасно. Но только, как мы будем с нею объясняться. Ведь она итальянка? — и, покачивая с сомнением русой головкой, Маруся делает "большие глаза".

— По-итальянски я не в зуб толкнуть, — с ужасом изрекает Боб.

— А я знаю: макарони, лазарони, панталони, грация, синьоры и синьорины, осетрины, Зины, Дины, Лины… апельсины, — скороговоркой лепечет Федя. — Не очень плохо, не правда ли?

— Совсем даже хорошо, если при этом букет ей поднести в три обхвата, — соглашается Володя.

— А на какие «пенендзы», спрашивается? — живо заинтересовывается Костя.

— Ничего, наскребем как-нибудь, — говорю я. Мы, действительно, наскребываем. Вместо двух блюд за обедом в продолжение целой недели решаем есть одно.

Вечером, в первый спектакль итальянской знаменитости, собираемся в ближайшую к сцене ложу всем курсом в восемь человек. У Феди раздуло флюсом щеку из-за больного зуба так сильно, что физиономия у него получилась жалкая и комическая.

Ольга так надушилась орхидеей, что соседний генерал в ложе стал чихать самым добросовестным образом, по сорок раз в минуту, как серьезно уверял Боб.

— Господа, кто так неистово изображает ландыш? — сердито обнюхивая воздух, шипит Костя Береговой.

— Это не ландыш, а орхидея, несчастный! — возмущаюсь я и декламирую вполголоса свое собственное, уже давно написанное стихотворение:

Чрез лотосов лес, чрез сад орхидейПроведу тебя к хижине бедной моей.Там, где розы пахучие пышно цветут,Там, где ландыши бледно гирлянды плетут,Там я пестрые сказки тебе расскажу,Там…

— Апчхи! — делает генерал в соседней ложе. О, несчастные орхидеи!

— Я говорил Оленьке, что она уморит его, — смеется Боб.

За три минуты до поднятия занавеса влетает бурей в нашу ложу болгарка.

— Господа, вас толки восем лудей в ложе. Даваитэ менэ мэсто, — командует она и бесцеремонно шлепается на Федин стул, с которого он имел несчастье сойти на минуту.

— То есть, как это? Позвольте, миледи, вы не наша. Вы второкурсница, а здесь выпускные, — возмущается Боб.

— Нычего, я и тут посыжу.

— Да нельзя этого, нельзя. Тут и так нас восемь да еще и орхидеи вдобавок, — замечает Боб.

— Нычего.

Она устраивается поудобнее и высовывается до половины из ложи, отгораживая нас всех от сцены.

Саня тихо урезонивает ее:

— Послушайте, Султана, однако…

Никакого действия. Она водворилась вполне прочно на чужом месте.

— Тс… тише, начинается, — шипят на нас из соседней ложи. Слышится тут же не особенно лестное добавление по нашему адресу:

— Эти курсовые — какие-то разбойники.

— Я оглох, — смеется Боб тихонько и лукаво.

Вот она, знаменитая Тина, первая актриса-красавица Италии! Я вижу бесподобную, антично прекрасную фигуру, очаровательное лицо, жесты, полные экспрессии. И эта речь, певучая, как музыка, нежная и мягкая, с быстрыми переходами, со звонкими колокольчиками и бархатом голоса.