Читаем без скачивания Старое кладбище - Марьяна Романова

Я увидел эту женщину и сразу вспомнил сказку о танцующей старухе.

Знакомая Колдуна тоже была дряхлой, настолько, что вызывало удивление, как же она может самостоятельно перемещаться, да еще так бодро, быстро и ловко? Она ходила, не опираясь на палочку, хоть и немного прихрамывала, и энергии в ней было больше, чем в иных тридцатилетних. Какая-то жажда выживания, граничащая с яростью. Кажется, у нее был медицинский диагноз – шизофрения. Лицо ее скукожилось, как яблоко в печи, но взгляд был все еще цепким, живым. Неуютно становилось, когда она на меня таращилась – как будто бы старалась запомнить все мелкие детали моего лица.

Старуха появлялась в нашем доме пару раз в месяц, она всегда приходила с большой сумкой-холодильником, и при ее появлении Колдун приказывал мне выйти вон, переждать в сарае.

Конечно, однажды я не выдержал и подглядел – мне было интересно, что же приносит бабка. Хотя вывод напрашивался сам собою из этой нехитрой логической цепочки: лицо маньячки – сумка-холодильник – сказка о пожирательнице внутренностей.

У меня была своя точка за окном – можно было незаметно подглядеть сквозь щелку в занавесках, не привлекая внимание Колдуна. Много историй узнал я таким образом от скуки. И вот однажды, издали приметив старуху с сумкой, я устроился на своем посту и увидел, как, едва войдя в дом и даже не поздоровавшись, она бухнула свою ношу на стол и коротко сообщила:

– Как заказывал. Печень. Трупу было три дня, женщина, возраст – сорок лет, автоавария. И сердце. Старик. Другого не было. Оплата, как договаривались.

Колдун заглянул в сумку. Я изо всех сил шею вытянул, мне было и мерзко до тошноты, и любопытно так, что не оторваться. Как будто перед чуланом Синей Бороды стою, ни жив ни мертв от страха. И не деться никуда. На дне сумки лед лежал, большими кусками. И прозрачные пакеты, в которых что-то темно-красное было, как будто мясо мороженое рыночное. Колдун подцепил один кусок, взвесил на руке, коротко кивнул. Достал из серванта деньги, передал бабке. Та молча, без благодарности, спрятала их во внутренний карман телогрейки. И ушла – деловито, хмуро, без лишних церемоний. Я знал, что это именно та форма общения, которую ценит Колдун – и нанятые им люди просто делают свою работу, не задавая вопросов, не пытаясь с ним сблизиться или хоть на минуту задержаться в его жизни. Старуха ушла в лес, помахивая пустой сумкой, а я ползком пробрался к сараю, чтобы притвориться, что все время там и был.

Для чего Колдуну эти внутренности мертвецов, я точно не знал. Были в его библиотеке книги об истории некромантии – общения с мертвецами. Я, конечно, тайком все это почитывал. Из книг влекли именно такие, самые запретные и страшные. Я знал, что в древности с мертвыми пытались общаться именно так – налаживали канал связи через их внутренности. Но также знал я и то, что уже средневековые маги отказались от этого мрачного варварства.

В любом случае, в дни, когда «Пожирательница внутренностей» нас навещала, Колдун отправлял меня ночевать в сарай. Там у меня была альтернативная лежанка, если честно, даже более уютная, чем в горнице, на лавке. Огромный стог душистого сена, старенький матрас, шерстяное грубое одеяло. Крыша в сарае прохудилась, и сквозь брешь я видел звезды, которые иногда такими близкими казались, как блестящие кусочки кварца на дне чистого деревенского пруда. Меня немного нервировало, что в сарае гроб стоял, к стене прислоненный. Но со временем я и к этому привык – он стал казаться обыденной деталью интерьера, лишенной дополнительных зловещих смыслов.

А старуха… Иногда я сочувствовал тем людям, в чьей жизни она появлялась чаще, чем в нашей, и более непредсказуемо. Это, видимо, было по-настоящему страшно.

Один студент философского факультета устроился сторожем в морг на городской окраине. Работа непыльная, тишина, молчание. Да еще и соседство смерти, к которому искатели вроде него относились без ужаса и тоски, но со здоровой грустью – такой, которая когда-то побудила царя Соломона приказать сделать гравировку «Все проходит – пройдет и это» на своем кольце.

Можно всю ночь спать на узкой кушетке, можно пасьянс раскладывать, смотреть КВН по старенькому портативному телевизору или наконец начать писать курсовую по русскому неокантианству. В восемь вечера пришел, в восемь утра тебя уже отпустили. И риска никакого, ну кто полезет в морг, что там брать?

У него был сменщик, субтильный мужичок неопределенного возраста – у алкоголиков за тридцать часто особенные отношения с временем: и не поймешь, сколько весен он землю топчет. Глаза вроде бы молодые, с проблесками щенячьего любопытства к окружающей реальности. А морщины глубоко залегли, и грязь в них въелась, и солнце. И вот для сменщика морг был чем-то вроде американских горок – и дух от страха захватывает, и хочется падать в пропасть вновь и вновь. Когда он студенту ключи передавал, предупредил:

– Неспокойно тут у нас… Ходят.

– Кто ходит? – не понял студент.

– Ну… эти… – Сменщик немного смутился и кивнул на холодильные камеры.

Студент закашлялся и попытался перевести разговор на другую тему – где у вас тут, мол, чай хранить можно? В целом, он был толерантен к чужому сумасшествию. Да и что такое норма – в наш сложный век смешения концептов и систем координат? На философском факультете МГУ ему приходилось сталкиваться и не с такими чудачествами. Среди его однокурсников были бывший панк, оставивший университет ради служения в монастыре, поэтесса с редкой фобией – она начинала плакать, когда видела лысых кукол, и аспирант, автор совершенно гениальной (правда недописанной) диссертации по Кьеркегору, который искренне верил, что каждую вторую среду месяца его тело забирают инопланетяне, чтобы с его помощью управлять человеческой эволюцией. У аспиранта было рыхлое, лишенное следов загара лицо с редкими рыжими волосками на подбородке, тусклые, словно рыбьи, глаза, с темными подглазьями, он напоминал инфарктника, а не потенциальный венец человеческой эволюции. Однако его рассказы об инопланетных лабораториях звучали стройно, были наполнены подробностями и деталями, а сам он был человеком незлобливым, так что все относились к его придури с сочувствием.

А тут какой-то невинный любитель самогона с совершенно естественной для малоразвитых людей боязнью мертвецов. Студент когда-то целую курсовую работу об отношениях живых и мертвых писал. Чем примитивнее культура, тем больше ее представители боятся, что закопанное в землю тело однажды вернется, облепленное комьями земли, с раздутым животом, в котором копошатся личинки, чтобы пожрать оставшихся, утянуть их в смрадное жерло смерти.