Читаем без скачивания Обречен на победу - Николай Леонов

Сергей Усольцев лишь кивнул.

– Выход у тебя один. – Доктор сделал паузу. – Бросить, забыть, спиртное для тебя не существует ни в каком виде и ни в какой дозе. Иначе ты срываешься, и все возвращается к сегодняшнему дню. Я тебе помогу, но бороться ты должен сам. Положим в больницу…

– Никогда! – Сергей вскочил.

– Тихо! – прикрикнул доктор. – Не ко мне, не в наркологию, чтобы в городе не знали. Диагноз придумаем. Успокоим, почистим, подкормим витаминами, на диете выдержим, станешь, как новый пятиалтынный.

Сергей прислушался, вылежал две недели в отделении общей терапии с диагнозом «воспаление почек» и вышел веселый и бодрый. «Никогда в жизни», – сказал он себе.

Прошло около года. Однажды в компании, когда в очередной раз уговаривали, да и девчонка рядом, обаятельная до чертиков, пила коньяк аккуратно, Сергей опрокинул несколько рюмок. На следующий день он чувствовал себя прекрасно, вспомнил устрашающие речи друга-доктора и рассмеялся. Чушь собачья, иногда можно, как все люди.

Через две недели он вернулся на круги своя: каждый день – бутылка минимум.

Он бросал, возвращался к жизни и вновь срывался в стакан, становился рабом. Что Сергей Усольцев в «этом деле чемпион», вскоре знали все окружающие. Из дома Сергей ушел – отец сказал, что алкоголиков среди Усольцевых никогда не было, и он терпеть не намерен. Один из друзей уехал на три года за рубеж, отдал ключи с условием: плати за квартиру, сделай ремонт и содержи в чистоте. Мать переживала, однако не так уж бурно и не очень долго. Сергей поселился в отдельной квартире и остался с водкой один на один.

Он боролся, бросал, запершись и отключив телефон, пил минералку и кефир, закусывая тазепамом и элениумом. Держался в «сухом доке» неделю, две, порой месяц. Оказалось, почти все окружающие против того, чтобы Сергей не пил.

Усольцев работал в спорткомитете, занимался обеспечением спортинвентарем, а также его распределением. Многие зависели от него, но и он зависел. Начальство смотрело на присутствие Сергея в кабинете сквозь пальцы: мол, важно дело, а не просиживание кресла от звонка до звонка. Взяток Усольцев не давал и не брал, все вопросы решались по справедливости, основой отношений являлось точное выполнение обязательств. Одно плохо – переговоры было принято вести не в кабинете, а за обедом, за который платил ходатай. Обед взяткой не считался, вместе поели, выпили, договорились, обсудили и разошлись. Несколько раз Сергей во время таких обедов не пил, разговор сворачивал с деловой магистрали и происходил примерно так:

– А ты чего?

– Завязал, перерыв, друзья. Жирею. Сердце чего-то покалывает.

– И правильно; рюмку за компанию, и все.

Рюмки наполнялись. Сергей не пил.

– Сережа, не уважаешь? Здоровый бугай, что тебе от ста граммов? Начальником стал?

Долго и нудно повторялись одни и те же слова. Если Усольцев характер выдерживал, расставались холодно, обещая созвониться. Вечером он глотал снотворное, матерился, долго не спал. «Я не могу сто граммов, болен я, пощадите!» – так он сказать не мог. Однажды, в состоянии пьяной депрессии, он исповедовался другу. Тот выслушал и ответил:

– Перебрал ты сегодня, Сережа. Проспись. Алкоголик? Я что, алкоголиков не видел?

На том и закончился разговор, на следующий день Усольцев о нем жалел.

Люди считают, что алкоголик – жалкое, трясущееся существо у винного отдела или пивного ларька. Если ты всегда чисто выбрит, в свежей рубашке и глаженом костюме, то не говори глупостей, не рядись под убогого, давай сегодня выпьем, меру мы знаем, а завтра на работу.

В «сухие» периоды и друзья избегали Сергея Усольцева. Как-то не по-людски получается: собрались с женами, с девочками, посидели, выпили, расслабились, идет общий треп. Никто на глубокую философию не претендует, от лишней рюмки наверняка глупости порой говорим, а он сидит трезвый, смотрит насмешливо, всегда лучше всех. И друзья звонили ему и спрашивали:

– Сергей, ты сейчас как, в состоянии нормальном?

Под «нормальным» подразумевалось, когда он пьет. Если в нормальном, давай встретимся, за жизнь поговорим, а если нет, то до лучших времен.

Не менее важной проблемой, пожалуй, являлись женщины. Выпивший Усольцев, свободный и обаятельный, штурмовал любые крепости. Даже если его сбрасывали со стен, что случалось довольно редко, он не ушибался, смеялся, целовал ручки и оставался искренним другом, готовым поддержать, дать совет. Трезвый Усольцев от скованности беспричинно хамил, держался заносчиво. Главное же, что и с постоянной подругой в интимные моменты он становился неуверенным, порой несостоятельным. Естественно, организм не выдерживал издевательства: то вливают наркотик в неограниченном количестве, то перекрывают подачу наглухо. И нервная система у Сергея существовала, как у всех остальных людей, хоть он с ней считаться и не желал. Хотя выражение это совсем не точное: «желать» и «не желать» Сергей последний год уже не мог. Периоды «нормального» состояния удлинялись, «сухие» паузы становились все короче.

Он пытался ухватиться за женщину. «Если я женюсь, обязательно на красивой и известной, то волей-неволей стану соответствовать», – решил он. Трезвый и выхоленный, он упал к ногам Нины Маевской, получил кокетливый отказ. Через полгода попытку повторил, результат не изменился. «Павел Астахов. Он выкинул меня из спорта, из-за него я выпил первый стакан, женщина, которая мне нужна, влюблена в него». И тогда, год назад, над собой посмеиваясь, Сергей Усольцев подумал: убить мерзавца. Подумав так, он рассмеялся.

В светлые периоды он заходил вечерами домой, отдавал матери рубашки, брал свежие. Отец держался сухо, насмешливо, однажды сказал:

– Знавал одну, была девицей долго, до неприличия, а потом сразу пошла в проститутки. Ты что? Не желаешь жить, как люди? – и налил по рюмке.

Мать вокруг Сергея в такие вечера суетилась, не знала, чем угостить. Заставляла открывать рот, внимательно осматривала зубы.

– Хорошие зубки, слава богу. Такая беда, Сереженька, когда зубы у человека от природы больные, ты представить не можешь.

Выйдя от родителей, он, как правило, срывался, брал в магазине спиртное, шел домой, запирался, отключал телефон.

Последний год Сергей походил на человека, которому к ногам привязали гирю и бросили в воду. В темноте, где дышать нельзя, он барахтался и бился до изнеможения, вынырнув наконец, он жадно глотал воздух, разглядывал небо, мечтал о новой жизни, даже принимал решения. Глубина манила, гиря тянула, он расслаблялся и уходил назад, якобы на минуточку, убежденный – сейчас вынырну. И выныривал, только пребывания на поверхности становились все короче.

Если бы процесс происходил безболезненно, опустился бы, в конце концов не выплыл и затих на глубине, тихо скончался в стороне от людей. Но он тянулся к людям, к жизни, был неприспособлен к существованию на дне, в тине и грязи, во мраке, без кислорода. И Сергей Усольцев боролся.

Просыпался он около четырех утра, проделывал определенные процедуры, иногда к кефиру и минералке добавлял тарелку горячих щей, ложился снова. Через час примерно он снова засыпал, поднимался в одиннадцать. Пил кофе, долго занимался туалетом. Знал: внешний вид – последняя опора на поверхности.

На улице ему становилось хуже – ноги слабели, сердце покалывало, голова кружилась. Он шел на работу пешком, временами пугаясь не только машин и трамваев, но и прохожих. Минут через тридцать он к улице привыкал и мог, десять раз оглянувшись, ее пересечь.

В кабинете он сразу запирался, вытирал пыль, перекладывал на столе бумаги, пообвыкнув, открывал дверь, звонил начальству:

– Салют, старик! Я нужен? Где прохлаждаюсь? Не скажу. У тебя претензии к моему участку есть? Нет? Так не мешай работать. Я до семнадцати в твоем распоряжении.

Он мог потихоньку хлебнуть и поутру, так случалось, но тогда становилось совсем плохо. Пока он не выпил, он больной человек, а как хлебнет, превращается в машину, которая требует систематической дозаправки топливом.

После первого стакана, именно стакана, не меньше, переставали трястись руки, пропадало чувство страха, казалось, человек выздоровел. Но через час наступал упадок сил, требовалось в топку подбросить.

И Сергей терпел до семнадцати, писать он не мог, расписывался с трудом. Время с четырех до шести и с тринадцати до семнадцати и было самыми страшными часами его жизни. Самоуничижение, раскаяние, ненависть, боль, последние клятвы, в которые сам уже абсолютно не верил.

Теперь дожить до семнадцати. Стрелки часов не двигаются, прилипли. Отвечать на звонки, улыбаться, что-то говорить, зайти к начальству. Идти неторопливо, иначе начнешь потеть, разговаривая, выдыхать только через нос. Мысли, мысли только об одном: где, когда, с кем.

В эти часы в нем поднималась ненависть, лютая; он начинал разрабатывать планы, принимал и отменял решения.

«Почему? Почему ему – Павлу Астахову – все, а мне ничего? – Смешная мысль об убийстве, повертевшись вокруг головы, застряла в ней гвоздем. – Нет бога, и я не наместник, но справедливость должна же существовать? А если нет, так я ее установлю!»