Читаем без скачивания И шарик вернется… - Мария Метлицкая

Тетка Рая вернулась из магазина, с трудом втащила тяжелые авоськи. Присела на кухне — отдохнуть, потом пошла в ванну — надеть халат.

«Скорая» приехала быстро — через пятнадцать минут. Тетка уже вытащила Шуру, и она лежала на кафельном полу в ванной, вокруг нее была большая лужа воды.

Немолодой врач, с красивым и испитым лицом, вместе с Раисой оттащил Шуру в комнату, положил на ковер и накрыл одеялом. Шура открыла глаза.

– Чаю! — крикнул врач. — Крепкого и сладкого!

Тетка бросилась на кухню. Врач набрал в шприц лекарство и сделал Шуре укол. Тетка принесла чай, подняла Шуре голову, и та сделала пару глотков. Чай пролился на подбородок.

Шура открыла глаза, мутным взглядом обвела комнату, попыталась приподняться.

– Лежи! — прикрикнул врач. — Ну, что творишь? Грех ведь большой. Твоя жизнь — копейка, а ребенок при чем? Какое право имеешь его жизнью распоряжаться?

Тетка сложила руки на груди и заголосила:

– Не губи дитя!

– Вы за ней следите. — Врач посмотрел на Раю. — Одну не оставляйте, за руку водите. И питание — фрукты, витамины. А вы ей кто, мать?

Раиса закивала:

– Услежу. Ей-богу, услежу. По пятам ходить буду. Это ведь внучок мой.

– Или внучка, — кивнул доктор. — Он тяжело поднялся с дивана, померил Шуре давление и сказал: — Давай, девка, без глупостей!

Шура отвернулась.

А где же счастье?

У Тани начался мастит — муки адовы. Расцеживалась и ревела в голос. Температура поднялась до сорока. Сын голодный — не спал ни одну ночь. Таня ходила как тень, поесть не было времени, соседи стучали в стену. Муж старался улизнуть из дома. В ванной тухли ведра с грязными пеленками, постирать не было сил. Хорошо, что умница Женька иногда приезжала и гуляла с ребенком. Таня ложилась и моментально, как в темную яму, проваливалась в сон. Конечно, счастье. Конечно. Но почему так тяжело? И совсем нет сил.

Лялька ходила как больная. Ничего не замечала вокруг. С работы домой. Дома ложилась на диван и с головой укрывалась одеялом. Только не трогайте! Бегала по десять раз к почтовому ящику, но писем не было. Все утешали — объясняли, что так работает почта. Она верила. Просто очень хотелось верить. И опять ждала. И еще очень по нему скучала. «А вот он, наверно, не очень», — думала она и ревела в подушку.

Совершенно непонятно, когда они встретятся. И встретятся ли вообще.

А у Верки? Да что у Верки! Хуже не придумаешь. Холодная комната в деревенской избе, час пешком топать по сугробам до колонии. Разговоры с начальством. И еще — непонятно, как среагирует Вовка на всю эту историю со свадьбой. Впрочем, она догадывалась — как. Пошлет ее подальше и скажет, чтобы валила домой.

У Светика тоже — тоска черная. Все осточертели, хуже некуда. Сняла квартиру — не домой же возвращаться, в запах мочи и тлена. На сумасшедшую мамашу смотреть. А одной тоже несладко. И деньги есть, и тряпки. Хотя и понимает все про себя, но хочется волком выть.

Зоя убеждала себя, что у нее все хорошо: и родители здоровы, и работа любимая, и в коллективе ее уважают. А вот на душе муторно — неспокойно на душе. Хочется друга. Верного. Чтобы ее ценил и понимал. Чтобы поддерживал в трудную минуту. А никого! Ведь маме не скажешь, что так одиноко. Да и никому не скажешь, потому что тяжело в своей слабости признаться. Да и не заведено у них с матерью сокровенным делиться. Не принято. Принято быть сильной и стойкой. Вот Зоя и старалась виду не подавать.

Шура вдруг поняла, что у нее нет прав на собственную жизнь. И на то, чтобы распоряжаться жизнью ребенка. В смысле — жить ему или не жить. Тетка ее гадиной и потаскухой обозвала, Валерик, как узнал, под ноги ей плюнул. Матери она сказать ничего не могла. А вдруг та понимает? Позвонила отцу — от отчаяния. Дома его не было. Женщина, взявшая трубку, видимо, жена, разговаривала с ней стальным голосом. Шура попросила передать, чтобы он перезвонил. Звонка не дождалась. Убеждала себя, что ему просто не передали. Так хотелось в это верить! Но больше решила не звонить. Да и чем он поможет? Ничем. Кто ей вообще может помочь? Никто и ничем. И это было самое страшное.

Молодость — прекрасная пора. Прекрасная? Ну-ну…

Таня

Мама забрала Таню с Кирюшей — так назвали ребенка — к себе. Конечно, стало легче. Бабуля готовила, Женька стирала, мама помогала купать сына. А Вадим остался в дедовой коммуналке, сказал, что там ему спокойнее — скоро дипломный спектакль, надо роль учить. И вообще, не высыпаться он не может — голова начинает болеть.

– А о том, что я не высыпаюсь, ты не подумал? — поинтересовалась Таня.

Он ответил, что ее такая «доля материнская». К сыну приезжал раз в неделю. На полчаса. Таня просила его погулять, но он смотрел на часы и говорил, что торопится — куча всяких разных и важных дел. Как-то она попросила денег, сказала, что сидеть на маминой шее неудобно. Вадим недовольно поморщился, вынул из кошелька пять рублей. Таня развернулась и ушла в комнату. Слышала, как хлопнула дверь. Вышла в коридор. На тумбочке сиротливо синела пятирублевая бумажка. Таня расплакалась.

Как-то поехала к мужу. Решила наладить отношения, винила себя, что он заброшенный, неухоженный и голодный. Купила продукты, решила сварить обед, постирать и погладить. Мама отпустила с ночевкой.

Мужа дома не было. В комнате пыль, грязь, куча нестираного белья. Подумала: «Бедный мой! Как же я не права!» Сварила борщ, потушила мясо, принялась за уборку. Отодвинула диван — протереть мокрой тряпкой пыль, и за диваном нашла заколку для волос. Разумеется, не свою. Села на стул. Слез не было. Сколько просидела — не помнила. Потом встала, домыла пол, вытерла пыль и постирала замоченные рубашки. Заколку положила на подушку.

Мама открыла дверь и удивилась:

– Ты что, вернулась?

– Планы изменились, — сказала Таня.

Она разделась и пошла к себе, села на стул и стала смотреть на спящего Кирюшу. Поправила ему одеяльце. Сын открыл глаза и улыбнулся. Она взяла его на руки и прижала к себе. От мальчика пахло молоком и тем самым необъяснимым запахом младенца, слаще которого нет на свете. Таня улыбнулась — стало немножко легче. Чуть отступили обида и боль. «Прорвемся! — подумала она. — С кем не бывает!» В конце концов, у нее есть самое главное — сын. А все остальное — мелочи жизни.

Верка

Начальник колонии устроил Верке свидание. Ворчал, что не по уставу, что просто пожалел. Про деньги, видимо, забыл.

Сказал, что сейчас приведут заключенного Гурьянова. Верку трясло, как в лихорадке.

Привели Вовку. Она вскочила со стула и бросилась к нему, он отстранился.

– Чего задумала? — грубо спросил он. — Не будет никакой свадьбы. Езжай в Москву и устраивай свою жизнь.

Верка внимательно посмотрела на него и тихо сказала:

– По-моему будет. Не уеду. И завтра нас распишут.

– Дура, — отозвался он. — Ты просто набитая дура. Калечишь свою жизнь. Не ведаешь, что творишь.

– Ведаю, — прошептала Верка и сделала шаг к нему и положила голову ему на грудь.

Вовка стоял как каменный, но не оттолкнул ее. Она крепко к нему прижалась и услышала, как часто и гулко у него бьется сердце.

Назавтра начальник зоны их расписал. Разрешил остаться в комнате для свиданий. Теперь у них была куча времени. Целые сутки! И эти сутки равнялись целому веку счастья.

Лялька

Нет, письма приходили. Редко, но приходили, и даже была пара звонков, пустых и коротких — Игорь все время повторял, что это очень дорого. Лялька теряла все слова и тоненько подвывала в трубку. Чувствовала, что он злится.

– Мне здесь хуже, чем тебе, — объяснял Игорь. — Труднее.

Лялька понимала. Конечно, понимала, но ей казалось, что утешать должен Игорь. Или, по крайней мере, давать какую-то надежду. Словом, и она, и он ждали друг от друга совсем другого — слов и утешений. После звонков Игоря Ляльке становилось еще хуже. Да и письма сделались постепенно суше и раздраженнее. В отъезде ей было в очередной раз отказано, как всегда, без объяснения причин. Хотя все понимали, что дело в отце, точнее, в его бывшей работе и дурацкой форме №2. Господи, тоже мне, носитель секретов государственной важности! И смех и грех. Но факт оставался фактом — и отец, и Лялька сидели в глубоком отказе.

Лялька ездила к свекрови — так она называла маман своего возлюбленного. Та ходила по дому в черном пеньюаре, рассеянно роняла пепел на ковер и капризным голосом давала указания домработнице. Они с Лялькой долго пили кофе, и мадам ударялась в воспоминания о былой красоте, прежних многочисленных ухажерах и о счастливом и сытном детстве своего обожаемого сынули, «у которого было все, и даже больше, чем все».

Лялька послушно кивала и чувствовала, что ее клонит ко сну.

Однажды она поехала в Товарищеский — просто совсем было тошно. А там, как всегда, тепло, сытно и весело. Пили итальянский вермут и закусывали ананасом, принесенным кем-то из гостей.

Лялька впервые после долгого времени начала смеяться, острить и кокетничать. Гульнара в огромном тазу жарила беляши. После ананаса и вермута начали пить холодную водку и закусывать беляшами, истекавшими горячим соком. Напротив нее сидел очень высокий и худой молодой парень в крупных очках. Лялька посмотрела на него, и он смущенно улыбнулся. По понятным приметам — серому твидовому пиджаку, брюкам в крупный вельветовый рубчик, замшевым, совсем уж нездешним ботинкам — она поняла, что это иностранец. Оказалось — француз, зовут Этьен, работник торгпредства. Холост, из богатой и многодетной семьи. В тот вечер они с Лялькой ушли из Товарищеского вместе, и в первую ночь она осталась у него. На следующий день Этьен предложил ей перевезти к нему свои вещи.