Читаем без скачивания Калинова яма - Александр Сергеевич Пелевин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А, да. Когда я выходил в коридор, тебя искал какой-то товарищ по фамилии не то Орлов, не то Орловский. Я сказал, что ты слишком занят.
Пронзительный холодок пробежал по спине. Что-то опять было не так.
Орловский, Орловский…
Черт.
Стоя в дверях, он прислонился к косяку и схватился за сердце. Мир вокруг поплыл в разноцветном тумане. Ему захотелось бежать — куда угодно, лишь бы подальше от этого вязкого месива мыслей и образов, которые постепенно складывались во что-то большое и угрожающее, с орлиным профилем и острым взглядом черных глаз.
И он побежал.
Выбежал из редакции, спустился по лестнице, пересек вестибюль, выскочил на улицу.
Его ослепило ярким солнечным светом. Он зажмурился, а когда открыл глаза, заметил, что к остановке подошел трамвай.
Подбежал к нему, запрыгнул на подножку, вскочил внутрь. В трамвае было абсолютно пусто.
Что-то идет не так, что-то идет совсем не так, как надо, думал он, и голос внутри говорил: «Все идет к черту, мой дорогой Гельмут, или Сафонов, как тебя там — ты ведь и сам забыл, да? Все летит в темноту, и ты сам летишь в темноту».
Этот голос он явственно слышал внутри себя, сидя в трамвае и глядя в окно. Москва выглядела странно: на тротуарах почти не было людей, стены домов будто замазали яркой краской, от каждого окна расходились тысячи солнечных зайчиков, от которых приходилось жмуриться.
Мерно стучали трамвайные колеса, и Сафонову хотелось спать.
«Все идет к черту и все летит в темноту, мой дорогой. И ты сам в этом виноват. Ты выбрал эту дорожку, вот и иди по ней. Это рельсы, и с них не свернуть никуда. Надо пройти до конца. Да, дорожка эта покрыта тьмой, вязкой и дремучей, но ты сам на нее ступил, и тебе по ней идти или ехать, а может, и вовсе плыть, как тогда, в тринадцатом году, когда вы с семьей отдыхали в Крыму, и тебе было восемь лет — ты тогда чуть не утонул и с тех пор долго боялся воды. Дурачок ты, Гельмут. Или Сафонов, как тебя там».
— Чуть не утонул, представляешь? С тех пор и боюсь купаться. Бабка-то у меня бойкая, всегда заплывала далеко-далеко, а я ей кричу: ну куда ты, там глубоко, а она только смеется. Да. Было же вот времечко. Сейчас уже не искупнешься так… А ты-то сам бывал в Крыму?
Сафонов открыл глаза. Напротив сидел седобородый дед в грязной рубахе. Кажется, он где-то его видел.
— Не бывал, — растерянно проговорил Сафонов.
За окном под стук трамвайных колес по-прежнему проплывала залитая солнцем Москва, которая казалась игрушечной и ненастоящей из-за ярких красок и солнечных бликов.
— А у меня там внук, Анатолий, как-то раз в экспедицию ездил. В пещеры! Он — слышь-ко — сейчас в Минске геологии обучается. Письма мне пишет! А письма-то мне старуха читает, она у меня грамотная, а сам я читать не обучился, во дурак старый, да? — Старик скрипуче рассмеялся и почесал бороду. — Ладно, про Крым тебе потом как-нить расскажу. Времени у нас много-много. А пока я тебе сказку расскажу. Хочешь сказку?
Сафонов кивнул.
— Значится, смотри…
В вагоне потемнело. Сафонов взглянул в окно: яркие здания потускнели, солнечные зайчики рассыпались тусклыми бликами по брусчатке, небо заволокло тучами. В окнах проплывающих мимо домов зияла чернота. Голос старика звучал тихо и монотонно.
— Уснул как-то ветер над океаном. И снится ему, будто бы он и есть океан. А океану снится, что в нем есть остров. Острову снится, что на нем стоит огромный тысячелетний дуб. Дубу снится, что под ним зарыт старинный сундук, сундуку снится, что в нем заяц, зайцу снится, что в нем утка, утке снится, что в ней яйцо, яйцу снится, что в нем игла, а на кончике этой иглы — конец твоего сна.
Абсолютная тишина вдруг настала, будто бы звуки во всем мире исчезли. Трамвай стоял на остановке. Сафонов взглянул на старика: тот сидел с закрытыми глазами и продолжал бессвязно бормотать что-то, шевеля губами. В окне расплывался туман, и в его белесой дымке с трудом различались очертания клуба имени Зуева — асимметричное серое здание с огромным стеклянным цилиндром лестничной клетки, опоясанным прямоугольными переходами.
Это строение, как и весь советский конструктивизм, всегда казалось Сафонову чем-то донельзя странным, похожим на безумные проекты архитекторов из Баухауса. Резкие и угловатые контуры, строгие формы, врезающиеся своими ровными гранями в пространство старой Москвы, затонувшей в зелени тополей, — все это выглядело одновременно чужим и притягательным.
Когда Сафонов вышел на трамвайной остановке, туман уже понемногу расходился. В затянутом облаками небе расплывалось желтым пятном солнце. Вновь становилось жарко, в отсыревшем воздухе густо парило июньским маревом. Он стоял у перекрестка, прямо напротив огромного стеклянного цилиндра.
— Товарищ Сафонов! Товарищ Сафонов!
Он обернулся и увидел, что по тротуару к нему, ускоряя шаг, идет светловолосая загорелая девушка в бежевом платье.
— Вот мы и увиделись снова, — улыбнулась она, добежав до Сафонова и убрав прядь волос со лба.
Он узнал ее: это была та самая Светлана Тихомирова, которую он сфотографировал на соревнованиях женской секции плавания при городской морской школе ОСОАВИАХИМа.
— Добрый день, — он улыбнулся в ответ. — Откуда вы здесь? То есть что вы тут делаете?
— Я пришла на творческий вечер Холодова. Обожаю его. А вы тоже сюда? По работе?
— Да. Мне надо будет взять у него интервью.
Девушка замялась, опустила глаза, затем подошла ближе и посмотрела в упор.
— А можно я с вами побуду? А то я всегда стесняюсь таких мероприятий, а с вами будет приятнее.
— Да, конечно. Пойдемте.
Они вошли в клуб, миновали вестибюль с уснувшей вахтершей и поднялись по винтовой лестнице к Малому залу. На дверях висела табличка:
Сегодня в 19:00 в Малом зале перед московской аудиторией выступит известный писатель из Брянска Юрий Холодов. В программе — отрывки из рассказов и общение со слушателями.
В ярко освещенном зале без окон почти не было публики, только в переднем ряду сидел высокий мужчина в белой фуражке и полувоенном френче, рядом с ним устроилась полноватая дама в платье не по размеру. В другой стороне зала сидели трое рабочих с одинаковыми усами — Сафонов заметил, что они похожи друг на друга, как близнецы. В дальнем углу, скрестив руки на груди и хмуро оглядывая зал, расселся бритый наголо парень с закатанными рукавами рубашки.
