Читаем без скачивания 1942: Реквием по заградотряду - Александр Золотько

Сверкнуло что-то над головой… Молния? Так ведь мороз на дворе… Мороз, а в мороз грозы не бывает… Голубые вспышки следовали одна за другой.

– Сюда! – крикнул Севка.

Это он кого-то зовет. Наверное, врачей…

Я не уснул, хотел сказать Костя, но не смог – темнота хлынула в его мозг.

Глава 4

6 августа 1942 года, Москва

Евгений Афанасьевич осторожно потрогал языком стеклянную ампулу во рту. Похоже на леденец, на ландрин из детства, только несладкий.

Маленький Женька обожал небольшие разноцветные конфеты из жестяных разрисованных коробочек, был готов грызть их целыми днями, если бы не запрещали родители. Какое это было наслаждение, сунуть конфету в рот и перекатывать ее языком, постукивать о зубы, с трудом сдерживаясь, чтобы не разгрызть сразу. И какое это было разочарование, какая потеря, когда конфета таяла окончательно, исчезала, превращалась в воспоминание.

Ампула не растает.

Жест, конечно, мелодраматичный: ампула с ядом во рту, пустота в желудке и легкое головокружение. Очень не хотелось умирать. Но и попадать на конвейер допроса – тоже желания не было.

Сам комиссар никогда не испытывал удовольствия, отправляя человека на пытки, но и не пренебрегал возможностью получить дополнительную информацию, заставив человека мучиться.

Здесь не было ни патологии, ни садизма – чистое рацио, как говорил иногда Евграф Павлович. Во-первых, есть люди, просто не способные осознать своего положения и грозящей смерти. Так были устроены у них мозги. Как бы ни пугали, как бы ни угрожали – это было не с ними. Это было с кем-то другим, а с ним такого быть не может. Потому что… Просто потому, что с ним не может случиться ничего плохого.

А вот ощутив физическое воздействие, такие ломались быстро, после одного-двух сеансов. Начинали говорить, старательно вспоминали и подробно рассказывали. Таких нельзя было выпускать из-под пресса, но и перегибать палку тоже было нельзя. Любое необратимое действие они воспринимали как катастрофу и могли впасть в необратимую истерику после перелома, скажем, мизинца.

Во-вторых, были люди, которые не воспринимали других методов воздействия, кроме как побои. Если не бьют – значит, ничего не угрожает. Если бы в самом деле хотели что-то узнать, серьезно, то с ними не болтали бы просто так, а сразу же перешли бы к телу.

Ожидания таких нельзя было обманывать. И вполсилы действовать было нельзя. Таких нужно было сломать, убедить в том, что они либо скажут, либо умрут. Тут важно было уловить последний предел, когда человек уже хочет говорить и еще может.

В-третьих… в-третьих, были люди, которые не боялись смерти, но боялись боли. Они понимали, что смерть – это на самом деле пустота. Ничто. А вот боль… Боль – это страшно. Нужно было всего лишь сделать боль невыносимой, такой, чтобы человек больше всего на свете захотел от нее избавиться. Умереть.

Его, Евгения Афанасьевича Корелина, просто так не отпустят. Его проволокут по всем изыскам активного дознания. Сначала, правда, поговорят. Побеседуют доброжелательно, понимая, что простые угрозы с Корелиным не пройдут, демонстрация орудий пыток или пытка на глазах у него кого-то из знакомых не помогут раскачать Евгения Афанасьевича.

Да и нет у него близких, к счастью.

Водитель Петрович и пять-шесть человек из инструкторов и техников – не в счет. Сами они, может, и сломаются на допросах, но все прекрасно понимают, что ради них Корелин не скажет лишнего. Хотя бы потому, что это ни мучений не уменьшит Петровичу и остальным, ни жизни не спасет.

Выйдя к машине, комиссар предложил Петровичу остаться на даче. Комиссар прекрасно справился бы с машиной и сам. Петрович криво усмехнулся и сел за руль.

Можно было приказать. И заодно посоветовать уходить. Но ведь оставался крохотный шанс, что обслугу не тронут. Нет смысла уничтожать всю школу, школа еще пригодится. До конца войны еще много времени и работы.

Евгений Афанасьевич сел на заднее сиденье. Снова потрогал языком ампулу. Мелькнула мысль вынуть ее изо рта, чтобы случайно не раскусить на ухабе. Но выглядело бы это несерьезно. В собственных глазах это выглядело бы неприлично. Тоже мне, Андрей Болконский, зло подумал Евгений Афанасьевич. Чистоплюй на Бородинском поле. Тот все мялся, не решаясь отвести своих людей из-под обстрела, и сам стоял и смотрел на крутящуюся под ногами бомбу.

Решение было принято и суетиться не следовало.

Корелин даже свой пистолет оставил в письменном столе. При Орлове достал из кармана и положил в ящик. Орлов одобрительно кивнул, потом заспешил, попрощался и вышел. С КПП позвонили, спросили, выпускать ли, комиссар приказал выпустить, задвинул ящик, достал из тайника ампулу с ядом и вышел из дома.

Петрович ни о чем не спрашивал, видел, наверное, что комиссару не до разговоров. Молча вывел машину за ворота и поехал в сторону Москвы.

– На третий объект, – сказал Евгений Афанасьевич и вздрогнул, когда зуб легонько стукнул об ампулу.

Туда ехать с полчаса.

Что там советовал Орлов? Подготовиться к разговору? Что там готовиться? Все валить на Орлова? Рассказывай обо мне всю правду, сказал Данила.

Какую правду? Рассказать, как вместе с Данилой молодой Евгений Корелин занимался ликвидацией людей? Не всех, естественно, а только тех, на кого указывал Евграф Павлович. В Российской империи, за ее пределами. Рассказать, как сидел и ждал приказа из Питера… тогда еще Санкт-Петербурга… в маленькой душной кафешке в Сараево?

Они с Данилой ждали, но так и не дождались. Вначале они увидели, как бросил гранату Чабринович, потом двинулись следом за Принципом на улицу Франца-Иосифа и совсем уж решили, что все обошлось само собой… Данила даже что-то сказал, что можно двинуть к девкам и нахлестаться на радостях… что не пришлось никого убивать… Гаврила пошел в магазин деликатесов… кажется, Морица Штиллера… купить что-то поесть… Корелину тогда еще не было и двадцати пяти, но даже с высоты его не очень пожилого возраста, террорист в свои девятнадцать выглядел мальчишкой…

– Так к девкам? – спросил с улыбкой Данила, а Корелин ничего ответить не успел – послышались крики: «Едет, едет!», Принцип бросился на угол, пробежал мимо Корелина на расстоянии вытянутой руки, можно было его даже и не убивать, а так – просто толкнуть на мостовую. Одно движение руки… Но Дед требовал беспрекословного подчинения, а потому Евгений и Данила просто смотрели, как мальчишка выхватил «браунинг» и несколько раз выстрелил. Смотрели, как мальчишку страшно били прохожие, смотрели, как увезли раненых… А потом выбирались из города, охваченного погромом.

Уходить пришлось с кровью, кто-то попытался проверить документы у Корелина и Орлова, а присутствие российских подданных в таком месте и в такое время было чревато самыми тяжелыми последствиями…