Читаем без скачивания Большой вальс - Людмила Григорьевна Бояджиева

на ближайшие пять лет можешь о ней забыть. Такая обязательно доучится до диплома и не успокоится, пока не законспектирует всю университетскую библиотеку — успокоил Антонию Шнайдер и как бы мимоходом добавил, что Виктория будет теперь не только носить фамилию бабушки Антонии — Меньшовой-Грави, но официально считаться дальней российской родственницей покойной Александры Сергеевны. Ведь признание родства с Остином Брауном по русской линии пока категорически исключалось. Но Артур тревожился зря, известие о присвоении фамилии «дублершей» не взволновало Антонию, как и то, что её сын рос в семье Браунов под опекой Алисы. Бабка с делом души не чаяли в мальчике, зарегистрированном как сын Виктории Меньшовой, рожденной вне брака.

— Моя внучатая племянница забеременела ещё в России, но не могла выйти замуж по политическим соображениям. Родила здесь и уехала учиться в Штаты. Мы с Остином вначале хотели пристроить мальчика в хороший детский интернат, но теперь любим его, как родного внука — излагала Алиса заученную официальную версию, оправдывающую и то, что маленький Готтл воспитывался в семье Браунов.

Бывая дома, Антония приглядывалась к растущему ребенку, отмечая абсолютное отсутствие в нем наследственного сходства, а в себе материнской привязанности. Откуда вообще взялось это белобрысое плебейское дитя, хозяйничающее на Острове под восхищенными взглядами четы Браунов? Уж не Виктории ли уж в самом деле?

Кривоватые, шустро семенящие ножки, узкий лоб под пухом редких волос, широкий курносый нос? Нет, он никак не мог претендовать на родство с Асторами, а о сходстве с матерью и говорить не приходилось. Лишь Йохим Динстлер, зачастивший к Браунам, чтобы хоть со стороны, на правах доброго дяди посмотреть на родного внука, видел в маленьком Готтле точную копию крошки Антонии, той, которой она была до прикосновения его сумасшедших рук. Преступных рук — теперь Диснтлер знал это точно.

Не важно, что какой-то там процент пациентов продолжал здравствовать, сохраняя подаренную Пигмалионом внешность, его дочь, его единственная дочь медленно, но верно возвращалась к первозданному облику.

Временный выход из положения он нашел, проводя Антонии маленькие хирургические корректировки лица. Динстлер творил чудеса, восстановив видоизменившийся в процессе беременности нос Тони. А через год её утратившие изящное очертание губы, снова стали притягивать объективы. Серия очень удачных рекламных снимков губной помады, разнесшаяся по всему миру, принесла Антонии немалую сумму, обеспечив к тому же новый взлет популярности.

Однако, несмотря на отдельные успешные работы, карьера мисс Браун, по всей видимости, пережила свой расцвет. Даже Артур, весьма пристрастный к обожаемой подопечной, не мог не заметить, как начался постепенный спад, видел, как источник энергии, фонтанировавший в его Антонии, иссяк. Будто кто-то выключил свет. Профессионализм помогал Тони, продолжавшей тиражировать копии себя самой прежней, обмануть многих. Но это были лишь репродукции, лишенные одухотворенности подлинника.

Ее и прежде одолевали приступы раздражительности, преследовала апатия, но тучи быстро рассеивались, побежденные природным жизнелюбием. Теперь же состоятельную, знаменитую и свободную молодую женщину все чаще посещала скука. Короткие эмоциональные взлеты обеспечивало лишь спиртное, которое она начала слегка употреблять, да ещё сильные художественные впечатления, случавшиеся все реже и реже.

Мощный дар Феликса притягивал Антонию, она физически ощущала исходящую от него творческую энергию даже в те часы, когда он погружался в сонливую медитацию. Внутренний движок работал на полную мощь, генерируя идеи и образы, которые Тони подхватывала как жаждущий каплю влаги. И очень боялась, что наступит момент, когда ей станет ясно, что тупо молчащий в её обществе мужчина — всего лишь странноватый тип, случайно попавший в «струю» авангардных изысканий.

В марте Антонии исполнилось двадцать три. Она не поехала к родителям на Остров, сославшись на занятость, не заказала ужина для друзей в «серебряной башне», сказавшись больной. Ей хотелось быть одинокой и ненужной, выпив до дна горькую чашу покинутости, пусть надуманной или сильно преувеличенной. Даже самой себе Антония не могла бы признаться, что всей душой ждала опровержения, доказывающего обратное. В полностью перестроенной по эскизам Феликса бывшей спальне бабушки не осталось и следа от любимых ею обломков российского усадебного быта. Старые вазочки, подушки, шторки, грелка и лампы спустились в кабинет, уступив место великолепной холодности стильного интерьера. Много белого, гладкого, плоского, функционально-примитивного. Никаких штор, золоченых финтифлюшек, старых подсвечников, шкатулочек — столь любимого парижанами «духа старины». Только белые и лилово-фиолетовые тона, резко пересекаемые черным. На окнах жалюзи зеркального металло-пластика, придающего комнате изломанную головокружительность космических фантасмагорий.

Накануне дня рождения она улеглась пораньше, вытащив из библиотечного шкафа томик русского издания Л. Толстого с «Войной и миром». Но чтение никак не шло. Видимо, ему не способствовало ни выбранное время, ни место.

— Как в морозильной камере, детка. Честное слово, в твоей спальне меня простреливает радикулит, — не удержался как-то Артур от комментариев новой обстановки.

— Не удивительно, что сам автор в этой комнате зачастую впадает в столбняк. — Шнайдер, давно ставший опекуном, другом и нянькой, иногда позволял себе простецкую прямолинейность в довольно интимных вопросах.

— Дорогой мой старикан, ты упорно корчишь из себя дураковатого бюргера, побывавшего в галерее современного искусства, и поэтому обязательно поворачиваешься задом к главному украшению этой комнаты, её концептуальному ядру! — терпеливо внушала Тони. Шнайдер недоуменно таращил глаза, горячо возражая:

— Не помню случая, чтобы мой «компас» не сработал. В то время, как на каком-либо сугубо престижном вернисаже мой нос принюхивается к забытой критиками, банальной вещице, этот зад (Шнайдер гордо похлопал себя по ягодицам) непременно направлен к потрясшему всех шедевру… Кроме того, девочка… Может быть я плохо разбираюсь в пост-модернизме, но в страстях кое-что смыслю… — Артур посмотрел на панно с обреченностью человека, вынужденного созерцать нечто неудобоваримое.

— Поверь мне, это не страсти, это — грехи. Печально, что наш юный гений подобным образом трактует вполне приятные вещи.

Выполненное Феликсом панно «Паломничество страстей» занимало всю стену напротив шестиугольного ложа. Металлические стружки всех оттенков голубиного пера от серебристого до лилового извивались спиралями, образуя некие понурые фигуры, бредущие слева направо, в состоянии крайнего изнеможения. Впрочем, это была лишь одна из фантазий, посещавших Антонию при взгляде на панно. Перед сном ей смотреть на стену вовсе не хотелось, и даже ночью бывало неудобно от присутствия сизых призраков, пробиравшихся в темноте. Иногда Антония завешивала панно покрывалом, что, естественно, не укрылось от злорадствующего Шнайдера.

За последние пару лет Шнайдер заметно погрузнел, тщательно скрывая под свободными пиджаками обрисовывающийся живот. Волосами, неумолимо редеющими на затылке, он занимался очень тщательно, обращаясь к известным специалистам. Но чуда не происходило — теперь он выглядел так, как сотни голливудских красавцев, оставшихся «за кадром». Артур часто подшучивал над