Читаем без скачивания Большой вальс - Людмила Григорьевна Бояджиева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Сплошные? И то, что блеет он уже козлом, да и сам это знает, предпочитая колесить в непритязательной провинции? То, что катается в гомосексуальной грязи, как сыр в масле… имеет кучу долгов, провалил последний диск? — Фирма грамзаписи понесла убытки — это сообщение для музыкантов равносильно некрологу.
— Довольно, сейчас речь обо мне. Ситуация, согласись, несравненно более радужная. И во многом — благодаря тебе, Артур! — Тони явно подлизывалась, подступая к необычной просьбе: — Мне хочется на несколько дней исчезнуть с женихом! — но Шнайдер не поддавался. Так легко подходящий выход из любой передряги, он сник на пустяке, настаивал на своем. Тони должна ехать в Венецию.
— Хорошо, Артур, я сама найду выход. Но запомни — тебе он может не понравиться — Тони заперлась в кабинете покойной прабабушки и позвонила на Остров. Из осторожных намеков матери в ходе поздравления с двадцатитрехлетием она поняла, что в эти дни дома находится Виктория, отметившая накануне в феврале свой день рождения. «Дублерша» опять отличилась, сыграв роль благонравной девочки, проводящей праздник в кругу родных. Вот только там ли она еще?
— Мама, мне в последний раз нужна Тони. Всего на три дня. Устрой, пожалуйста. От этого зависит мое личное счастье! — использовала Антония аргумент, которому Алиса не могла противиться.
Вечером Алиса перезвонила, сообщив, что Викторию удалось уговорить и попросила к телефону Артура.
— Шнайдер, мадам Браун хочет тебя кое-о чем попросить.
— Естественно, твоей матери удалось меня уговорить! — Полковые трубы играют тревогу. В бой — старичок Артур. Никто не пожалеет твою ноющую поясницу. Боже — в марте в Венецию так скоро! Я просто камикадзе, — ныл Артур, отчасти довольный тем, что ему не пришлось брать на себя ответственность за авантюру Тони. — Если серьезно, голубка: это плохая игра. Таково окончательное, бесповоротно мнение лучшего друга и советчика. Дай бог, чтобы я оказался неправ.
…На этот раз опасения Шнайдера показались несколько преувеличенными даже Виктории. Она с улыбкой вспоминала наивный трепет «дублерши», приходившей в ужас от гостиничного сервиса «Плазы» и была совсем не прочь ввязаться в небольшое приключение. Что и говорить — пять лет, проведенные в хорошем Университете, способствуют укреплению веры в себя, а если учесть, что пребывание в Америке Виктории Меньшовой целиком основывалось на вымышленной «легенде», то его вполне можно было бы приравнивать к деятельности разведчика, работающего в тылу врага.
Вначале, получив статус студента и отпустив Малло восвояси, Виктория действительно ощущала себя нелегалом, которую вот-вот поймают с поличным. Она боялась за свои фальшивые документы и таинственно полученный облик, повторяя по ночам вымышленную историю своей жизни — российской девушки, внезапно осиротевшей и эмигрировавшей к французским родственникам. Она детально продумала каждую мелочь, готовясь к любым вопросам. Но их никто не задавал. Студенческий коллектив сразу разбился на дружеские группировки, оставив замкнутую и взъерошенную француженку за бортом. Соседка Виктории по университетской квартире, являющейся аналогом российского общежития, смуглокожая латиноамериканка Гудлис сделала несколько попыток втянуть Тони в свой веселый кружок, но оставалась ни с чем. Очкастая молчунья предпочитала до закрытия просиживать в Университетской библиотеке, или фонотенных залах. Спрятавшись в пластиковую выгородку, укрывающую от посторонних глаз, нацепив наушники с курсом английского или французского языка, Виктория чувствовала себя спокойнее. А утром, подхватив учебники, топала в аудиторию, высматривая исподлобья в пестрой шумной толпе молодежи человека в сером плаще, позвякивающего приготовленными для неё наручниками. Это была школа мужества и усидчивости длиной почти в два года. Пока в один прекрасный день ей просто надоело прятаться по-страусиному головой в песок. Осточертело уныние, постоянный страх, унизительное ощущение вороватости. Да чем же она хуже всех этих чрезвычайно бойких, раскрепощенных и не таких уж суперумных юнцов, не дающих спуску ни полиции, ни профессуре, лезущих в науку, секс и политику, устраивающих манифестации, диспуты, митинги протеста и знойные вечеринки, завершающиеся «свободной любовью» или несвободной — кому что по вкусу.
Во всем этом Виктория разобралась лишь в конце третьего года, став робким наблюдателем в компании Гудлис. Ни с кем особо не сближалась, но и врагов не искала. Доброжелательная, тихая девушка, начавшая делать успехи в учебе. В общегуманитарном направлении кафедры Культуры она выбрала социологию и вскоре уже бегала с опросными листами социологической службы Университета по предприятиям города. На четвертом году обучения Виктория Меньшова выглядела настоящей американкой, умеющей отстоять свое место под солнцем. Она прекрасно играла в теннис, плавала, рисовала комиксы для студенческого журнала и посещала ипподром.
Представители мужского пола обратили внимание на длинноногую красотку как-то разом, после теннисного турнира, в котором она заняла второе место. К Виктории вдруг подкатила целая орава ухажеров, причем каждый из них начинал с одной и той же фразы: что это я тебя раньше не видел? Действительно, возможно ли было не заметить такую милашку, словно умышленно старавшуюся притушить свое блистательное великолепие? Оказывается, мимикрия, свойственная хамелеонам, очень ценное качество для человека, стремящегося слиться с окружающей средой. Виктория, цепляющая очки в крупной роговой оправе, туго закручивающая в пучок свои роскошные волосы и неизменно выбиравшая одежду цвета «сырой асфальт», не привлекала внимания, растворяясь в яркой шумной толпе эффектных девиц.
— Зачем тебе эти жуткие очки? — удивлялась Гудлис, разглядывая забытые Викторией в ванной комнате окуляры. — Они же у тебя без диоптрий.
— Минус один. Отдай — я без очков ничего не вижу.
Гудлис вернула очки и надула губы.
— Тебя то ли мама с крыши уронила, то ли папа напугал в детстве.
Напоминания о родителях погружали Викторию в неподдельную скорбь.
Она регулярно отправляла матери через Остина послания и получала устные сообщения от неё, а пару раз — настоящие письма. Но перспектива попасть в Москву была весьма отдаленной и постепенно усадьба Браунов на Острове стала тем, что для каждого, проживающего вдали, означает понятие родной дом. Она с радостью проводила там каникулы, окруженная заботой и лаской, а образ Остина медленно, но верно сливался с памятью об Алисе. Отец и дед сошлись в одном лице, словно двоившееся изображение. Тогда в больнице Динстлера, придя в себя после сотрясения мозга, она сказала Осину «папа!». Это слово едва не срывалось с её губ и теперь, уж слишком велика была иллюзия — те же интонации, голос, движения, лицо. А главное — то же самое выражение глаз, восхищенных и немного встревоженных.
— Поверь мне, Вика, что бы ни случилось с тобой — я буду рядом и я помогу. Ты слишком большая находка в моей
