Читаем без скачивания Собрание сочинений в десяти томах. Том третий. Тайные милости - Вацлав Михальский

Дом Георгия Катя выбрала среди других домов потому, что он был самый добротный. Но почему из двух квартир на лестничной площадке она предпочла именно его квартиру, объяснить не могла даже себе. Иногда казалось, что подсказало сердце. Но это неправда. Сердце ее в ту минуту принадлежало бедному жеребенку и его голодной матери. Она думала о том, как хорошо было бы накормить их овсом – благородной лошадиной пищей, а потом вычистить, вымыть и поставить в теплой, пропахшей душистым сеном конюшне. И еще у Кати была задача: выполнить разверстанный на нее в Госстрахе квартальный план по страхованию граждан. Выполнить и, не мешкая, вернуться к своему Сереже, оставленному под присмотром сердобольной соседки, тетушки Патимат.

Однако, так или иначе, она позвонила в Его дверь…

Потом она иногда думала: а что, если бы Георгия не оказалось дома и открыла его жена? И не находила ответа… только всякий раз начинало противно посасывать под ложечкой, словно образовывалась в душе воронка.

В свои двадцать два года Катя сумела внушить себе, что она уже почти старуха, что жизнь ее пропала, что единственный смысл существования – вырастить и воспитать сына. Она почти не следила за собой, отдавая все силы строительству домика, Сереже, шитью на машинке – многочасовому, изо дня в день, изнуряющему до обмороков, до того, что начинала бежать перед глазами искристая цветная лента. Шитье давало деньги, притом быстрые, живые. Катя брала за труды умеренно, и от заказчиков отбою не было. Поэтому она и не выполняла госстраховский план, поэтому и выбралась из дому в то апрельское утро раньше раннего – в надежде застать людей до работы, взять их, как говорится, тепленькими. И ведь действительно взяла, Георгия так просто застала без штанов…

Катя улыбнулась своим воспоминаниям, и мысли ее сами собой переключились на только что читанный рассказ. Она подумала, что у Франческо, как и у ее Георгия, тоже было двое детей, да и Лаура не оставила безликого синьора Уго без безликих наследников.

Катя упивалась чтением с девяти лет, с тех пор как прочла впервые поразившего ее воображение «Робинзона Крузо», и всегда связывала свою жизнь с жизнью литературных героев. Они занимали ее не меньше живых людей, они были в ее одинокой душе и в памяти наравне с реальными знакомцами. Катя зримо помнила следы Пятницы на мокром песке острова, бисеринки холодного пота на темном пушке верхней губки умирающей в родах княгини, черное солнце над головой Григория и многое другое, что вошло в ее жизнь из книг и навсегда материализовалось в ее сознании.

Вольное посещение в Госстрахе, то, что Катя не была привязана к конторскому стулу, позволяло ей здраво располагать своим временем, а не тратить его бессмысленно, как тратят многие мужчины и женщины, куря целый день до одури в своих присутственных местах, обозначая движение на месте. Катя понимала, видела, что один энергичный и заинтересованный человек вполне может заменить пятерых незаинтересованных. Но что делать тогда с оставшимися четверыми, она не знала. Неужели их в безработные? Так вроде нельзя, нет у нас безработных и не должно быть… «Интересно, что думает по этому поводу Георгий? Вчера тетя Патя предупредила, что если буду шить „кому попало“, то на меня „заявят“. Оказывается, это нельзя – шить. Нужно разрешение фининспектора, нужны какие-то отношения с фининспектором, какие-то бумажки, только тогда можно. А так – нельзя. А чтобы машинка стояла, чтобы пропадало втуне мастерство и время, чтобы люди оставались без обновы – это можно, для этого не нужно никаких бумажек и разрешений. Получается: на пользу нужна бумажка с печатью и подписью, а на беспользье не нужно ничего».

Построив домик, Катя зареклась, что не будет больше шить, – надоело, устала, вымоталась. А теперь снова взялась за свое ремесло. Раньше, до знакомства с Георгием, ей было все равно, в чем ходить, ее нисколько не смущали ни вытертая кроличья шубка, ни облезлая шапка, ни войлочные боты «прощай молодость», так было даже лучше – меньше приставали на улице. А сейчас она думала о будущей, еще далекой зиме со страхом: летом хорошо – летом все по одежке равны, а зимой… вдруг они дотянут свои отношения до зимы! Как она тогда покажется зимой Георгию, в чем? Нужно было во что бы то ни стало купить материал на приличное теплое пальто (ветры здесь дикие), сапоги, хороший пуховый платок или меховую шапку. Все это обойдется в копеечку – тут и годовой зарплаты агента Госстраха не хватит. Так что строчи, машинка, шибче-ка, строчи на всю катушку – больше надеяться не на кого! И самое главное – есть для работы время. Сережа, слава богу, целый день в садике. Молодец Георгий, сказано – сделано. Когда надоедает наметывать и строчить, Катя позволяет себе поваляться двадцать – тридцать минут на своей жесткой (с досками вместо пружинной сетки) широкой кровати, почитать. А когда крутит ручку машинки, все думает и думает об одном… о Георгии, о его сухих, чутких пальцах, о небольших аккуратных кистях рук, о светлых глазах, об улыбке, от которой, чудится ей, становится светлее не только у нее на душе, но и во всем свете. Сейчас ей представляется, что она знала Георгия всегда, а ведь с того дня, как она увидела его впервые, прошло немногим более года.

Шестого апреля, в пятницу, она пришла застраховать Его жизнь…

От смущения и вдруг пронизавшего сердце тревожного горячего тока она почти не запомнила Его. Почти не запомнила, но думала о нем постоянно. Навязчивость, с которой не уходил он из памяти, даже пугала – было в ней что-то необъяснимое, мучительно прекрасное и вместе с тем тяжело подавляющее ее волю, заставлявшее ее безотчетно бродить иногда по утрам у дома Георгия, ловить издали жадным, воровским взглядом Его, выходившего из подъезда за руку с маленькой дочкой. Они направлялись неспешно к няньке, а она кралась за ними по другой стороне улицы, метрах в семидесяти, в любую секунду готовая отпрянуть в подворотню, встать за дерево, исчезнуть, провалиться сквозь землю. Она не искала встречи с Георгием, она боялась ее, как боятся неподготовленные ученики трудного экзамена, ей было довольно и того, что раз в полтора-два месяца она наблюдала за ним, вот так крадучись следом по улице, обмирая от страха, что вдруг он оглянется и узнает ее, и одновременно страстно желая, чтобы он обернулся, узнал, заговорил. Сколько раз долгими зимними ночами она представляла эту встречу: «Ах, это вы! Очень рад вас видеть!» И дальше воображение почему-то автоматически отказывало, и в душе возникало тупое, ноющее чувство обреченности, ощущение ее, Катиной, незначительности, убогости, бездарности, бедности, особенно ярко видимых при сравнении с Георгием, шагающим легко и свободно, с широким разворотом плеч, в дорогом темном пальто и светло-серой фетровой шляпе. Так продолжалось долго, почти год, до тех пор, пока нынешней весной не появился он вдруг на пороге ее мазанки. Он явился с намерением снести поселок самовольщиков, а кончилось тем, что устроил Сережу в детский сад. С того дня она перестала следить за ним по утрам и почему-то надеялась, что теперь он придет к ней сам. Переживала, что не понравилась Георгию, мучилась, но почему-то надеялась: как-то так блеснули в полумраке хибарки его глаза в последний миг, что-то ей показалось… Понадеялась и не ошиблась… Пришел. Придет ли еще? Если бы она знала… Ах, будь как будет! Сейчас она вполне счастлива и тем, что уже было тем, что уже ее на веки вечные, что никто не отнимет и не переиначит, что останется в ее сердце и памяти как собственность, как часть ее жизни.

Лаура умерла от черной чумы 1348 года, в сорок первую осень ее воспетой, праведной жизни. «В темный вечер, при смоляных факелах, своим бурным, трещащим пламенем „разгонявших заразу“, люди в смоляных балахонах с прорезями только для глаз похоронили ее там, где она за три дня до смерти завещала. Ночью же душа ее, наконец обретшая свободу для любви „к Иному“, поспешила к нему на первое свидание…»

«А что хорошего, что праведного было в ее воспетой на века жизни? По ночам слушала сотрясающий стены, заливистый храп синьора Уго, „коего достойный, но обычный образ не удержался в памяти потомства“, а днем „пасла“ безрадостных ее взору „уженят“, как две капли воды похожих на своего закосневшего в добродетелях папá. Так и жила, чтобы при первой возможности ее состарившаяся душа не кинулась, молодясь, на долгожданное, просроченное свидание к другому… „Было и Ее сердце страстно и нежно; но сколь непреклонно в долге и чести, в вере в Бога и его законы“. Значит, жила Лаура в обмане? Согрешая в сердце своем?! Лицемерие. Гнет. Ложь в суровом и чопорном обличье чести. Так где же тут праведное?! Разве Любовь не дар божий, не талант? И разве оправдывал Господь рабов своих, зарывающих дарованные им таланты в землю?!» Так или примерно так раздумывала Катя, принимаясь за ситцевое платье. Ей было жаль Лауру как свою родную сестру, хотя по годам она и годилась ей, Кате, в матери, и в то же время она уже думала о заказчице с глянцевито блестящей натянутой кожей, выпирающими ключицами, о ее куриной грудке, соображала, как скрыть изъяны телосложения: пожалуй, вырез нужно сделать клинышком, под отрезной кокеткой заложить защипы, рукав кимоно, по талии отрезное, юбку трехъярусную, максимально присборенную, «…узнай, сказала Она, узнай ту, что навсегда преградила тебе путь в первый же день ее встречи с тобою; узнай, что смерть для души высокой есть лишь исход из темницы, что она устрашает лишь тех, кои все счастье свое полагают в бедном земном мире…» Неужели это так?! Не может быть! Тогда зачем светит солнце, растет трава… разве мир темница? Нет, не темница этот светлый мир! Катя не верила в Бога и загробную жизнь, но не любила богохульников, они претили ей своей тупой уверенностью, что «этого не может быть, потому что не может быть никогда», своим высокомерием всезнаек. Ей было неприятно то жадное и какое-то нечистоплотное ерничество, с каким разлагали они человека на аминокислоты и прочие органические вещества, отметали с порога чудо его бессмертной души, возможность невозможного, неосознанного, неизвестного, непредсказуемого, небывалого, невиданного. Если Лаура, принадлежавшая совсем другому образу жизни и другому народу, умершая и обратившаяся в прах более шести веков тому назад, до сих пор тревожит Катину душу своим примером, как будто живая, то как это объяснить? Значит, существует ее, Лаурина, душа в природе как одна из частиц мироздания? Если написанное сотни лет назад до сих пор действует, значит, слово имеет и вес, и силу, и энергию и движется в этом мире от одной живой души к другой. Вот говорят – «движение души», «сила слова». Значит, есть они, эти движение и сила? Ничто не застывает в языке народа просто так, с бухты-барахты…